— Вы знаете что, оставайтесь здесь, так как вам все равно нужно будет видеть коменданта, а я поеду, навещу своих родственников, которые живут здесь на станции. Я давно уже у них не был, и мне очень хочется их навестить.
— Хорошо, поезжайте, пожалуйста, мне все равно некуда деваться. Я обязательно буду ждать приема коменданта.
Полицай уехал. Я для вида постоял еще немного в очереди, внимательно наблюдая за тем, куда уехал полицай. «Не следит ли он за мной?» — подумал я. А в это время на площадке крыльца комендатуры появилась худенькая, вся накрашенная как кукла, секретарша коменданта и объявила, что господин комендант сегодня больше посетителей принимать не будет, так как его срочно вызывают в комендатуру области.
Люди, толпившиеся в очереди, начали расходиться. Я для вида немного постоял у крыльца и тоже пошел, не дожидаясь полицая. Про себя я подумал: «Кажется, снова повезло». Не спеша я пошел на западную сторону городка, прямо противоположную той, в которую поехал полицай. Зайдя в одну из глухих улиц, я завернул в крайний дом, чтобы попросить у местных жителей что-нибудь поесть. В нем меня встретила женщина и сильно перепугалась. Услышав мою просьбу, она поспешно сунула мне в руки две вареных картофелины и кусок хлеба и попросила меня скорее уходить из ее дома. Я ее хорошо понял. Дело в том, что жители этой станции были очень напуганы тем, что в приказах немецкого коменданта было объявлено: «Подвергать расстрелу всех, кто укрывает советских солдат и офицеров».
Наконец, я вышел в степь, примыкающую к станции, и по проселочной дороге пошел на северо-запад от нее. Через некоторое время она привела меня к железной дороге и дальше шла под небольшим железнодорожным мостом, который не охранялся немцами. Возможно, это была дорога на Курск. Я прошел еще километра два по открытой степи и остановился. Нервное напряжение последних двух дней давало себя знать. Оставшись один в степи, я не мог больше сдержаться. Я упал на землю, в высокую пожелтевшую траву, и глухие рыдания начали трясти все мое тело. Я не мог перенести предательства, которое совершил Афанасий. Мне одному без товарища было тяжело и горько. «Что же мне теперь делать и как быть?» — спрашивал я себя.
Наступила глубокая осень. Мой план остановиться у Афанасия на некоторое время, чтобы осмотреться, разведать обстановку и на что-то решиться, полностью был разрушен. А я так надеялся на это. Я совершенно не знал, где находится фронт, где найти партизан, чтобы соединиться с ними. Кругом были немцы, полицаи и всякие немецкие прихвостни. Мое положение бездомного, всеми гонимого человека было невыносимым. Но наконец я постепенно успокоился, мое нервное потрясение закончилось, и я взял себя в руки. «Черт возьми, — сказал я себе вслух, — я еще живой, что я так распустил свои нервы? Все, хватит, нужно действовать. План остается прежним, иду на северо-запад к партизанам. Пока пойду в сторону Орла», — решил я и снова с прежним упорством зашагал по степи.
Уже был конец октября. Похолодало. Стал накрапывать мелкий осенний дождь. Моя раненая нога, обутая в галошу, сильно мерзла. Я нашел где-то в степи немецкий бумажный бинт и обмотал ее. Шею я завернул вафельным армейским полотенцем, с которым не расставался всю дорогу. Идти становилось все труднее и труднее. В степи больше не встречались ни скирды соломы, ни стога сена, где я раньше останавливался на ночлег. Ночевать было совершенно негде. Одну ночь мне удалось провести в каком-то заброшенном доме. Вторую — в копне сена, на задворках одного дома. Спал я в ту ночь тревожно, так как очень боялся, что захраплю и меня обнаружат.
В деревнях Орловской области люди голодали, поэтому мне почти никто из местных жителей не давал ничего из еды. Я шел, совершенно голодный и обессилевший, но настойчиво продолжал свой путь.
Наконец в последних деревнях, через которые я прошел, местные жители мне сказали, что иногда до них доходят слухи о боевых действиях местных партизан, но где они находятся, никто не знает. Женщины одной деревни мне сказали, что где-то в северной стороне от них, километрах в тридцати, есть большие «Ворошиловские леса». Были эти леса на самом деле или это выдумка о них, но я, подгоняемый холодом и голодом, шел к ним в надежде встретиться с партизанами.
Первого ноября к вечеру выпал мокрый снег. Ночевать мне было негде, поэтому я решил идти и ночью. Совершенно голодный и сильно озябший, я еле-еле передвигал ноги. На моем пути все чаще стали появляться отдельные растущие деревья и небольшие заросли из голых кустарников и елок. Ночь была довольно светлой от покрывшего землю снега. Стало подмораживать. Примерно в полночь впереди я увидел одиноко стоящие два домика. Я подумал, что это, возможно, какой-то хуторок, и решил, подойдя к одному из них, постучаться в окно и попроситься на ночлег, а может, хозяева этого дома дадут и что-нибудь поесть. Так я и сделал. В надежде, что уже сейчас обогреюсь, я постучал в окно. И вдруг, неожиданно для меня, откуда-то появились два немецких солдата и, уткнув в мою спину автоматы, крикнули:
— Хенде хох!
От такой неожиданности я безо всякого сопротивления поднял руки и пошел под конвоем здоровенных немецких солдат. Как потом оказалось, это были не домики жителей, а караульное помещение немецкой фронтовой части, штаб которой находился в большом населенном пункте, расположенном по глубокой балке в нескольких сотнях метров от них, на железнодорожной станции Золотарево, находящейся километрах в двадцати на восток от Орла. В то время я не знал, что нахожусь совсем близко к фронту.
Эти два гитлеровца привели меня в штаб немецкой фронтовой части. В штабной избе горел яркий электрический свет. Офицеры посадили меня на кухне за стол и дали мне есть. Это была рисовая молочная каша и настоящий пшеничный хлеб. Я не знаю, почему ко мне была проявлена такая щедрость с их стороны, но это на самом деле было так. Когда я закончил с ужином, один из офицеров спросил:
— Ду бист партизанен?
— Найн, — ответил я.
Услышав мой ответ по-немецки, офицер спросил:
— Шпрехен зи дойч?
— Шлехт, — был мой ответ.
Но офицер не поверил, что я не умею говорить по-немецки. В тот момент я был сильно подавлен своей неудачей, тем, что сам попался в руки немцев. И когда офицер спросил, партизан ли я, то я понял, что они меня подозревают в принадлежности к местным партизанам, и решил признаться, что я военнопленный и бежал из лагеря, так как не хотел умирать там голодной смертью. Я шел к родителям домой. Все это, как мог, я объяснил им по-немецки. Больше немцы меня ничего не спрашивали, так как у них не было переводчика, а я плохо понимал то, что они хотели от меня узнать.
Примерно через полчаса в немецкий штаб привели местного полицая, которому немцы приказали посадить меня под арест до утра в баню и там запереть. Полицай связал мне руки назад и, ткнув меня прикладом карабина в спину, повел в баню. Совершенно новая бревенчатая баня, куда втолкнул меня полицай, оказалась очень «надежным» местом для всех арестованных. Убежать из нее было совершенно невозможно. Полицай, обыскав меня, отобрал безопасную бритву, поясной ремень и фотографию моей невесты Иры. Теперь я не мог даже побриться. Во время обыска полицай вел своеобразный допрос:
