— Прикрывай, я посмотрю! — крикнул Иванов и полез на лестницу.
— Не лезь! — закричал я.
Но было поздно. Тугой взрыв накрыл нас. Я смутно помнил, как Иванова сбросило с лестницы, он слетел вниз. Что-то темное упало вслед за ним. У меня звенело в ушах, рвало. Я тащил Сашку куда-то к стене, он что-то бормотал бессмысленное, я так же неосмысленно пытался найти на его одежде и под ней кровь, стянул с него бронежилет, бушлат, задрал куртку, стал снимать штаны… Сашка вяло отбивался, все норовил ударить меня по носу, называя «сукой». Наконец я убедился, что ранений нет, внутренний голос сказал, что я поступил правильно. Почему-то все вокруг воспринималось туманно, я не знал, что предпринять. Инстинкт подсказывал, что наружу высовываться опасно.
Под лестницей валялся мертвый пулеметчик. Его тоже сбросило…
Иванов стал подавать опасные признаки жизни. Он встал, поднял засыпанный штукатуркой автомат и, шатаясь, побрел к выходу. У Сашки спадали штаны, но он не замечал этого.
— Назад, собака! — закричал я плохим голосом. — Там тебя убьют!
— Молчи, трусливая тварь… Я должен их кончить!
Я бросился на него, повалил без труда, еще раз ощутив удовлетворение от разумных поступков. Мне надо заботиться о товарище… У него явно поехала крыша…
У меня страшно болела голова, она кружилась, или пол шатался, меня тошнило.
Очереди трещали отовсюду. Может, так казалось.
— Ищите ребят! — Я услышал далекий голос, похожий на командирский. А может, мне опять показалось.
Но все же подходили наши.
— Эй, ребята, не стреляйте, свои! — закричал я ослабело.
Сашка вторил еще более слабо, но надрывней:
— Братаны, не стреляйте, свои же, блин!
— Где вы? — рядом раздался голос Байбакова.
— Здесь! — заорали мы одновременно.
Командир ворвался, как вихрь, в глазах зарябило, за ним — Бабай, другие пацаны.
— Ранены?
— Нет…
Они стали нас обнимать, как угорелые…
— Скажи мне, командир, это какой умелец запустил по крыше, когда мы пулеметчика уже сняли?
Байбаков потемнел лицом, почему-то глянул на свои кулаки:
— Извините, ребята, с артиллеристами нестыковочка вышла. Да и вы без радиостанции ушли, не согласовали…
К полудню все было кончено. Саню и еще человек шесть раненых и контуженых посадили на бронетранспортер и отправили к медикам. Я отказался. Самое главное, ради чего сюда приехал, терпел и мучился, случилось: мы победили. Около десятка боевиков сдались. Все были ранены. Долго искали Радуева. Я же пытался найти Шамиля. Осмотрели все трупы. Среди них узнал Джамаля, умер он страшной смертью: в рот ему попала граната из «подствольника». Видел убитую Лейлу, полузасыпанного Хасана Хашидова… Тщательно проверяли измученных заложников, которые вылезали из нор, многие еще раньше успели вырваться в ходе боя. Знакомый мне дед Абдуразаков повис на подобранной где-то швабре, черный зипун его был изодран, будто таскала его свора собак, он плакал, по черной бороде текли слезы. Он что-то говорил, а хладнокровные тележурналисты снимали его двумя камерами. Оказалось, у него убили племянника… Потом, еле переставляя ноги, старик доплелся до боевой машины пехоты, ему помогли забраться внутрь. В числе заложников освободили десять милиционеров. Остальных волчьими тропами увели Салман и Шамиль. С ним бесследно исчезли то ли тридцать, то ли сорок боевиков. Ушли они во время прорыва у села Советское… Говорили, что потом они разделились, и те, что ушли от Радуева, утром были засечены вертолетчиками и расстреляны с воздуха.
Но все это уже меня не волновало… Моей душе предстояло вынести новое испытание. Вместе с москвичами-собровцами (краснодарцы, с которыми я делил хлеб в последние дни, потеряли более восьмидесяти процентов ранеными и контужеными, стали небоеспособны) мы прочесывали свой участок села. В одном из разрушенных домов услышали слабый стон. На полу среди камней лежала Мария. Она умирала, лицо пожелтело, глаза лихорадочно смотрели на нас, вероятно, ничего не видя перед собой.
— Бедняга! — пробормотал мой напарник.
Хорошо, что рядом с ней не оказалось оружия. Красивая снайперская винтовка в такой ситуации могла стоить ей жизни. Может, кто-то из духов пожалел ее, а скорей, просто прихватил справное оружие с собой.
Лишь бы она ничего не загнула в бреду.
У Марии было два осколочных ранения в руке и ноге. Мы бросились перевязывать, потом вытащили ее наружу. Хорошо, рядом оказался бронетранспортер. Практически всех раненых вывезли, мы тут же загрузили девушку на броню, старший, глянув, тихо присвистнул:
— Красавица какая… Бедняжка…
Знали бы, кто эта бедняжка!
Она стреляла по нашим, щелкая их из удовольствия; и в ситуации, когда злобная пелена мести не сошла с глаз, надо было бы по чести сорвать с нее бинты и бросить на съедение одичавшим собакам…
Но я уже не мог ничего поделать с собой, более того, сам решил сопровождать ее до ближайшей больницы, оберегать от несчастной неожиданности. Вдруг кто опознает… Она чуть приподняла ресницы, когда я протискивал ее на сиденье в утробу бронемашины. Бездонные черные глаза обожгли, я погиб, попал в плен. Мой организм требовал отдыха, сна, лечения, а я, пошатываясь, полез в машину… Через час, а может и раньше, я вносил Марию на руках в больницу города Акая. Она очнулась, мутно глянула на меня, с видимым трудом раздвинула сухие воспаленные губы:
— Куды тащишь меня, гад?
— Молчи, дура! Спасаю тебя от казни египетской. Свечки будешь ставить до гроба! Ты — заложница, тебя освободили, пострадала при обстреле. Ясно?
— Дэ я? — еле слышно прошелестела она.
— В больнице…
Я добился, чтобы Марию тут же положили на операционный стол, забрал ее украинский паспорт. Ей определили группу крови, потом, когда я рассматривал ее документик с трезубцем, нашел листок: «A(I)Rh+». Показал хирургу, тот сказал, что раньше надо было думать. Ей влили крови, которую уже с избытком понавезли со всей России.
Ночь я провел у ее кровати вместо сиделки, упал со стула и заснул на полу. Утром меня попросили убраться.
К этому времени я наполовину высох. На линолеуме после меня осталось не менее трех килограммов грязи. Вчера я воспринимался терпимо, но в первый день мира в уездном городе маленькой республики вызывал лишь дикий ужас. Меня изгоняли всем хирургическим отделением. Пришлось идти в гостиницу, устроиться, выкинуть из ботинок по полкилограмма газетной бумаги, которой утеплялся, обматывая ноги. Я вымылся, с восторгом ощущая прелесть льющейся из железной «пипки» воды, постирал комплект белья. И пусть простыни были драные и серые, как лабораторные мыши, все равно они были хороши, они пахли чистотой! А какой восторг — растянуться на кровати, вытянуть ноги и слушать тишину, постепенно проваливаясь в сон! Ночью мне ничего не снилось. Мозг отключился, нахмуренные его извилинки осторожно разглаживались.
