вместе… откуда у Женьки эта кассета?..
Пьем за всех живых еще знакомых,
И за мертвых, встав на третий тост.
Под четвертый говорим о доме:
Как тогда жилось и чем жилось.
Голос на кассете, несмотря на шум застолья, продолжал упрямо рассказывать о войне и людях, которые остались «за речкой». На кухне песня была слышна хорошо. И когда Нина, не придавшая значения песне, не разобрав, по всей видимости, что песня касалась Афгана, попыталась завести разговор, Олег выражением глаз дал понять, что поговорить лучше после.
Сане в этом месяце замена.
Мне грешно загадывать вперед.
Завтра вертолет на взлете кренясь,
Нас к вершинам синим унесет.
В люк десантный прыгну, страх задвинув.
Глубоко на мирное потом…
А вертушка, плача журавлино,
Круто взяв, нас окрестит песком.
И солдат-ровесник нервно скалясь,
Будет рядом зло идти вперед.
После, эхом бросившись на скальник,
Вдруг ударит сверху пулемет.
Это будет завтра, но как прежде,
Мы о главном так и промолчим,
Что роднит особенная нежность
Непривыкших к нежности мужчин.
…не важно, где ты живешь в данный период, важно, где живет
твоя душа… там я тосковал по дому, дома затосковал по
Афгану, это какой-то замкнутый круг… боюсь, что вырваться
из него можно только через смерть…
– Тебе надо поговорить с Леной. Вам надо мириться.
Он не слушал ее, он думал о другом:
– Понимаешь, Нина, я сейчас только понял, что хочу обратно.
– В Афган?
– Да.
– Но ведь это невозможно! Ты же только оклемался недавно, ранение такое страшное перенес. И после госпиталя Ленка твоя сколько переживала!.. Ай! Ну вас! Все вы мужики одинаковые! Только о себе и думаете! Наплевать вам на то, что мы переживаем за вас! С ума сходим, пока вас нет!
…я люблю ее, и Настюшу обожаю…
– Ты должен первым попросить прощения.
…но, поверь, нет мне ЗДЕСЬ счастья, нет покоя мне ЗДЕСЬ… что
у нас, двадцатипятилетних, было в этой жизни? только Афган… мы
и пережениться-то не все успели… что мы видели? суворовское
училище, военное училище… затем сразу прыгнули в
самостоятельную жизнь ненадолго, и тут же очутились в Афгане…
– Мы думали, – продолжал вслух Шарагин, – что дальше будет больше, что дальше будет лучше. А дальше не оказалось ничего. Вообще ничего. По крайней, мере для меня. Сегодня я служу – завтра меня комиссуют. И все, во что я верил, исчезло. Вернулись обратно, и жизнь будто остановилась. Пустота, вакуум…
– Вот вы где, – заглянул на кухню Чистяков, совершенно пьяный. – Воркуете, голубки.
– Женя, выйди, дай нам поговорить! – строго приказала мужу Нина.
– Все, все, я удаляюсь, дома, бля, командир – моя жена.
Нина закрыла дверь.
– Продолжай, Олег.
– Видишь ли, я чувствую, что словно пропасть образовалась для всех нас, будто мы провалились туда, не смогли перепрыгнуть. Мое поколение, прошедшее Афганистан, не смогло перешагнуть через эту пропасть, не смогло вернуться в эту жизнь. Ты знаешь, я сейчас понимаю: мы ведь были счастливы там! Мы поняли это слишком поздно, только когда вернулись.
– Разве тебя могут направить туда после ранения?
– Нет, конечно не направят. В том-то и дело, что у меня выхода нет.
– Нельзя же жить только прошлым! Зачем? Зачем вам нужен этот Афган? Чем так дорога вам эта грязная война? Да будь он проклят, этот ваш Афган! Вы все поголовно спиваться начинаете! Водка, водка. Женька кричит по ночам! Во сне кричит, как сумасшедший! Бредит, когда лишнего выпьет, а он часто пьет. Я никогда не говорила никому об этом, это так страшно. Он как-то схватил меня среди ночи за запястья, так сильно схватил, что я чуть не заплакала! Я не могла вырваться. Мне было так жутко! Чуть было не сломал мне руки. А я ничего не могла сделать. Он совершенно не соображал, где он и что с ним происходит. А неделю назад я проснулась и увидела, что он сидит на постели. Зрачки у него, еще луна в окно светила, блестели в темноте. Посидел так с безумным взглядом и лег опять спать. И самое главное, что он с утра совершенно ничего не помнил. Все вы возвращаетесь оттуда ненормальными! Вам кажется, что вы здоровы, что мы ничего не замечаем. Вам кажется, подумаешь, прошло два года, вернулись домой, как ни в чем не бывало. Нет, Олег! Мы провожали одних мужчин, мы провожали на ту войну наших молоденьких мужей, чистых, добрых лейтенантиков. Мы были заворожены вашими офицерскими погонами! А получили после Афгана взамен совсем других! Где те лейтенанты, в которых мы влюблялись? Где?!
Нина заплакала, но быстро взяла себя в руки,
…сильная баба!.. бой-баба! она и мужскими грубыми, матерными
словами запросто забросать может… и душевная… ты хорошая, Нина, очень
хорошая… ты все понимаешь…
смыла с лица потекшую черными струйками тушь, посмотрелась в маленькое зеркальце на стене, поправила прическу, вынула из духовки горячее:
– Пойдем, горячее готово. Надо вычеркнуть, надо постараться забыть этот Афган. Иначе будущего не будет. У нас двое детей с Женькой. Мы должны жить ради них! А у тебя – дочь, и жена прекрасная, на такую жену молиться надо! Не можешь жить будущим – живи настоящим! Радуйся жизни! Все будет у вас хорошо.
…если б я мог… я стараюсь жить настоящим… потому что
прошлое ушло, прошлое не вернуть, а будущего может не
быть вовсе… но это так неестественно для русского
человека!.. русский человек не умеет жить настоящим, он
либо живет завтрашним днем, либо вчерашним,
воспоминаниями живет… вот еще почему мы никогда, мы
редко находим счастье… счастье – это понятие настоящего
времени…
Шарагин прижался к холодному стеклу: лбом, щекой, носом, губами, и снова лбом, будто хотел вдавиться в стекло, и так стоял у окна на кухне; холод частично замораживал, успокаивал нарастающую боль в голове. Он не понимал, откуда берется боль, где зарождается, куда исчезает затем, закончив измываться над ним, вымотав его; он только уверен был, что неприступна она, и ни за что не оставит его в покое, что боль стала частью его жизни. Он открыл окно на кухне и жадно глотал морозный воздух, замечая сквозь боль желтый свет уличного фонаря летящий через этот свет снежок, и чью-то одинокую фигуру в шинели, идущую с поднятым воротником наперекор желтому свету фонаря и падающему снегу.
