допотопный за комодом, на подоконнике, прикрытый оранжевыми
шторами и тюлем, пулемет… хорошая позиция, хорошая точка…
Шарагин прикидывал, кого шлепнуть первым, прицелился в мужика с авоськой, нажал на спуск; мужчина упал; пулемет от длинной очереди увело вправо, в толпу, и люди внизу, на проезжей части, словно обрадовались свинцовому дождю, засияли их лица, потянулись они ближе к дому и окну, откуда строчил пулемет.
…я же хотел отомстить им!..
По легковушке бежевой попал – по стеклу лобовому, по капоту, взорвалась, загорелась.
Косил всех подряд прохожих, поливая улицу из пулемета, как из лейки грядки, а люди лезли и лезли, из соседних улиц бежали на выстрелы, с подъехавшего автобуса выходили.
Неожиданно появились дети – две девчонки и паренек, – первоклассники, в школьной форме и с ранцами за плечами, и, разгоряченный и взволнованный противостоянием со всем миром, вдруг увидел он, что, совершенно не желая того, застрелил одну из девочек и паренька тоже, увидел и понял это, только когда они упали на асфальт, а вторая девочка закричала и принялась звать на помощь; и новые люди сбегались на ее крик.
…я такой же, как Богданов! я – убийца!.. обратной дороги нет… я
должен уничтожить всех свидетелей…
Шарагин строчил из пулемета, пока не уложил всех, и добивал тех прохожих, что, подраненные, в состоянии были приподниматься, и тех, что ползли по асфальту. Он перевел дыхание и тут заметил, что лента с патронами давно кончилась, и чем завалил он последнюю дюжину – не ясно. А люди начали вставать. Страх охватил его жуткий.
– …суки! – кричал он. – Суки! Так вам всем и надо! Сволочи! Не смотрите на меня! Я сказал: не смотреть на меня! Не сма-треть!..
Страх поравнялся с ним, погнал его по пустынному переулку, в темный подъезд, где пахло мочой, по лестнице, на которой устроились алкаши, а дальше по узенькому предсмертному коридору, ближе к смерти, которая, он знал это определенно, выжидает его в конце коридора, за единственной дверью.
…скорей! к этой двери! пусть все закончится! я согласен, я не
против, я готов, я не боюсь, лишь бы страх не победил меня!
страх, страх за спиной, и во мне, и везде…
Он ударился плечом в дверь, обернулся, опасаясь, что страх, от которого он все же сумел оторваться, который еще поднимался следом по лестнице, вот-вот настигнет, уже слышал он шаги, и уничтожит его, как волчья стая загрызает выдохшуюся от погони жертву. Шарагин решился на смерть, он возжелал ее, он рвался в дверь, за которой была смерть, надеясь, что она укроет его от боли и все рассудит.
Кто-то хотел помочь ему, он слышал, как звенят ключи.
…смерть сама идет ко мне!..
Дверь открывалась, но боль схватила за затылок и повалила на спину. И в начале Лена даже не могла понять, что произошло, и почему Олег лежит на полу. Она помогла ему перебраться на кровать.
…милая, любимая…
Она сидела рядом и мокрым полотенцем вытирала ему пот со лба.
…я обвинял тебя за то, что ты не могла понять мою боль, мою
душу, за то, что ты все-таки уехала и оставила меня, и дочь
увезла…
…я больше не виню тебя… я не вправе никого судить и обвинять…
я всех прощаю… еще один круг – круг прощения… может
быть, он будет последним?..
– Где Настюша?
– Отвела к соседке.
– Надо обязательно ее крестить.
– Хорошо. Поправишься только, и все сделаем.
– Я хотел поцеловать ее…
…на прощанье…
– Ты бредил. Тебе очень плохо? Весь горишь! Надо вызвать врача!
– Не надо, Леночка. Никакого врача не надо. Мне завтра…
– Нет. Об этом не может быть и речи, какая служба?! Господи, я позвоню, скажу, что ты болен. Кто-нибудь тебя заменит.
– Ни в коем случае! Как же ты не понимаешь, что они только и ждут того, чтобы я слег, чтобы нанести последний удар?!
– О чем ты? Кто ждет? У тебя снова начались эти жуткие головные боли! Зачем ты скрываешь? Еще там, в гостях у Чистяковых, у тебя начался приступ. Я же вижу, как ты мучаешься. Милый! Олежка! Пожалуйста, разреши мне вызвать врача! Тебе надо в госпиталь!
– Нет. Я тебе запрещаю это делать!
Он закрыл глаза.
…В этот раз он со взводом выходил из ущелья, и ботинки утопали в горчичной пыли. Потом раздались выстрелы, взрыв. Он запрокинул назад голову, теряясь в голубизне небесной, и падал, падал, долго, долго падал назад, и небо придавило его; взрывы прогремели, пальба беспорядочная открылась, словно дождь забарабанил по крыше; он снова был в ущелье, елозил на брюхе и башкой в панаме бодал камень, спасаясь от духовского огня, пули сверлили камень дзинь-дзинь-дзинь, крошки летели, он присмотрелся, где там духи?
…ага, вон на пупке копошатся…
Пустил очередь, а кто-то из подствольника засадил, и рвануло там на гребне,
…расцвела горка, как Москва при праздничном салюте…
и подумалось в последний момент, когда он снова увидел небо, что хорошо бы «крокодилы» появились.
…потому что без «крокодилов» очень плохо…
…небо какое-то низкое, давит, а как же лететь, если небо такое
низкое?..
И после старший лейтенант Шарагин лежал на спине. И обступили его полукругом или почти замкнутым кругом солдаты. И кому-то могло показаться: рвется он что-то сказать. И Зебрев наклонился. Сил набирался Шарагин, духа набирался. Только воздуха не хватало. Тяжело вбирал в грудь воздух, маленькими глотками, прямо-таки сапогом или коленом кто на грудь наступил, придавил, как, бывало, дедушки-ветераны новичков к полу прижимали, а затем, как бы отчаявшись справиться, выдохнул все накопившееся внутри. Точно дух испустил. И все.
И страх перед смертью тут же отпустил. И боль отпустила.
…навсегда?..
И заглянул тогда Шарагин в свои же пустые, как вычерпанный колодец, глаза, мертвые глаза. И сквозь лица бойцов потянулся он к небу, что раскрыло над миром бездонно-голубую пасть, как если бы задумало проглотить его. Все желания и все надежды отныне устремились в беспредельность небосвода.
Он собрался, он, наконец, готов был расстаться с земными мытарствами, он осознал, что, быть может, зря цеплялся за жизнь, он уже почти совсем ничего не боялся, он сам вызвался уйти, утонуть в обволакивающих земной шар небесных просторах.
…а дальше тишина…
