– Старая винтовка начала века, – рассказывал Чистяков. – Духи из «буров» за три километра в голову попадают. Винтовки от англичан остались. Афганцы англичан в пух и прах разбили. Одну половину экспедиционного корпуса вырезали, вторая от гепатита скончалась…
Водка помогала перебарывать плохие предчувствия, и Епимахов, как завороженный, слушал дальше. Сильно нагрузили его – и рассказами, и спиртом.
Для него в этот вечер был только один настоящий герой, один истинный боевой офицер – старший лейтенант Чистяков, покидающий на днях Афган с боевым орденом.
Совсем иначе воспринимал рассказы друга Шарагин. Любил он Женьку, жалел, понимал, и в то же время иногда побаивался, потому что с головой у Чистякова, чтобы ни говорили, было не совсем все в порядке, впрочем, как и у многих, кто провел в Афгане весь срок, и не в штабе просидел, а воевал, по-настоящему и много.
Рассказывали, что Женька сильно переменился за два года. Приехал он в Афган добровольно, по рапорту, так же как и его брат Андрей.
…приехал, наверное, таким же зеленым и наивным, как лейтенант
Епимахов…
Веселей Чистякова во всем батальоне, а то и в полку, офицера было не сыскать. Жил он легко, служил добросовестно, воевал грамотно, смело, лихо, отчаянно, так что на медаль представление пошло через несколько месяцев. Комбат в Женьке души не чаял.
И вот однажды забрел Женька в гости к полковому особисту – они чуть ли не на одной улице в Союзе жили, – и наткнулся на специально подобранные фотографии со «зверствами душманов». Держал их особист, главным образом, как пособие для бойцов. Раз такое увидишь – навсегда передумаешь шастать за пределы части, с афганцами на посту и на выезде торговать, и на боевых дальше двадцати метров от позиций не отойдешь, за заставу шага не ступишь.
– Гляди, этот солдат, у которого звезда на спине вырезана, – купаться с заставы отправился, – обычно вкрадчиво начинал особист, уведя бойца в отдельную комнату, а вскоре начинал вздрючку: – И с тобой то же самое будет, но сначала тебя духи всей бандой отпедарасят, и жопу на фашистский знак разорвут! Тебя никогда в жопу не трахали? Нет? Хорошо, значит не педераст. А духи из тебя сделают педераста! А потом яйца отрежут!
В первую очередь особист обрабатывал новеньких солдат, которые, по его данным, доведенные до отчаяния произволом в казарме, колебались – то ли бежать куда глаза глядят, то ли застрелиться или повеситься.
Стращал, совал под нос солдатам снимки особист:
– Этого хочешь, идиот?! Не отворачивайся! Гляди у меня!
Если солдат застрелился – это еще полбеды, это можно при желании замять, списать на неосторожное обращение с оружием или как-то по иному объяснить. И вообще, в таком случае, непосредственный командир пусть выворачивается. А если солдат от отчаяния в горы подался – с особого отдела, в первую очередь, спросят.
В дверь постучали.
– Наливай чайку. Варенье возьми. Домашнее. Я на минуту, – особист выскользнул в коридор.
Чистяков зачерпнул варенье ложкой, облизал. Вкусное! Малиновое. Прямо как мама готовит. Положил варенье в стакан, потянулся к полуоткрытой папке, и, отпивая чай, равнодушно просматривал: вспоротые животы, кишки разбросаны, глаз нет, ножом, наверное, выковыривали, член отрезанный изо рта торчит, как кляп, головы отчлененные. Ничего особенного. В Союзе ужаснулся бы Женька таким картинам, здесь же привычное дело – на войне всякого повидал.
– Э-э, дай-ка я уберу, – забеспокоился, вернувшись в комнату, особист. – Это для служебного пользо…
Не успел докончить фразу особист, остановился посреди комнаты, потому что земляка вдруг передернуло, побелел Женька. На одной из фотографий как будто узнал брата. Присмотрелся к снимку. Он! Андрюха! Вернее сказать, голову отрезанную узнал, что лежала рядом с туловищем.
В «спецназе» служил Андрей Чистяков, в засаду их группа попала, никто не уцелел. Женька ездил на похороны брата в Союз, но все детали гибели выяснить не удалось. Темнили. О том что вытворяли духи с ранеными, о том, как надругались они над трупами, скрыли. Духи не церемонились с пленными. Кожу живьем содрали и на базаре, на солнцепеке, на всеобщее обозрение вывесили. Мучительно умирали ребята.
– И ты, падла, знал! Знал, что это мой брат! И бойцам фотки показывал как учебное пособие! Ну, ты ублюдок! – заорал Женька.
Всполошился особист, потребовал немедленно фотографию вернуть, угрожал.
– Ах ты тварь! Земляк, тоже мне, блядь! Все вы особисты твари последние! Не подходи! – замахнулся Женька стулом. Он зажал фотографию, потом запрятал в карман.
Разругались вдрызг, до драки дело дошло, и чуть не покалечил Женька особиста, глаза хотел выдавить. Взбесился:
– Только попробуй отобрать, сволочь, застрелю!
С тех пор, как узнал про брата всю правду, и свихнулся Женька слегка, тронулся. Озверел, ушел в себя. И мстил, весь оставшийся срок службы мстил за брата, безжалостно расправлялся с духами.
…Родители опасались, что загремит Андрюха в тюрьму, все по молодости со шпаной крутился старший брат, в драки ввязывался, забияка, и настоящую зековскую финку носил, мечтая испробовать ее в деле, и наколки на руках сделал. Женька его боготворил.
А вот ведь настоящий офицер вышел из Андрюхи, лихой командир, и то, что забияка по натуре помогло.
С пьянками завязал, увлекся спортом, поступил в Рязанское училище. Нашел себя парень в военном деле.
Минные поля Андрюха не обходил, напрямик пересекал. Кайф от этого получал.
Караваны брал мастерски, без потерь выходил из самых что ни на есть безнадежных ситуаций. Духи, если верить слухам, за голову «командора Андрея» обещали сто тысяч афгани, а то и больше.
Неувязочка только вышла однажды. Что там на самом деле произошло, дело темное. Факт, что рассвирепел один генерал, чуть под трибунал Андрея не отдал. «Подумаешь, духа одного не досчитались!», возмущался Женька. И представление на досрочное звание Андрюхе отозвали, и долго он еще в опале пребывал. Генерал тот оказался злопамятным. Когда группа Андрея в засаду попала, его посмертно на Героя командир выдвигал, завернули наградной, получил Андрей всего лишь орден Красного знамени.
Привезли Андрея домой в цинковом гробу без окошечка. Как в консервной банке. Ни открыть, ни заглянуть во внутрь. Стоял гроб в квартире на столе, чужой, холодный; мать царапала в надрыве ногтями крышку, умоляла открыть; так и не поверила, не увидев в последний раз сына своими глазами, что он действительно мертв; жалобно стонала мать, уткнувшись щекой в единственный портрет-фотографию сына, сделанный сразу после выпуска из училища.
– Оставь, не ходи, – попросил отец. – Ей надо выплакаться.
У Женьки, как у собаки Павлова, выработался рефлекс на духов. Он распознавал их сразу, по крайней мере, так ему казалось, и сомнения всяческие отвергал, а потом проверять было поздно и ни к чему; кончал чаще всего на месте, сразу после боя, в плен не брал;
