– По машинам!
Армия двинулась дальше, обозначив свой недолгий привал масляными пятнами, разбросанными всюду консервными банками, коробками от сухпайков, лужами мочи и бычками.
Покатилась и рота, в которой служил старший лейтенант Шарагин, удерживая разумные интервалы, отпуская переднюю машину метров на пятьдесят, чтоб прицепившийся за гусеницы пыльный хвост успевал рассеяться, сдвинуться в сторону, хоть малость.
Мышковский отвернулся от остальных, курил, скрывая набившиеся в глаза слезы. Подполковник четко дал ему понять, что он – вошь, что он совершенно бесправен, как больше года назад, в первые месяцы службы в роте, когда гоняли его деды, когда измывался над ним и днем и в ночные часы младший сержант Титов. Тогда Мышковский все вытерпел, ни разу не размяк, не пожалел себя, не пожаловался, не заплакал от боли и обиды. А в этой ситуации раскис; благо никто не видел эти слезы беззащитного перед дуростью, бесчеловечностью, тупостью и подлостью офицерской бойца.
По застывшей, сутулой спине Мышковского было не разобрать, что именно на самом деле стряслось, и сильно ли он переживает. Он, солдат, никогда не сознался бы, чем и кто обидел его. Не принято в армии, чтобы солдат изливал офицеру душу, наболевшим делился.
…такая уж у нас, подмастерьев армейских, участь – терпеть…
у кого на погонах больше звезд – тот и прав всегда…
Словно прорвав узкую брешь в плотине, выливалась бронетехника между двумя холмами-крепышами в долину, заполняя попавшееся на пути большущее поле, загромождая пространство, смешивая, как на палитре, песчано-карие краски земли с защитно-зелеными; жирной змеей свивались на поле армейские подразделения, пока не образовали гигантские выпуклые пятна; устраивалась поудобней в конце дневного марша ударная группировка, чтобы переждать накатывающуюся ночь.
Посреди громадного поля, как кочевники, осело войско: палатки, бронемашины, грузовики, запутала небо паутина связи; все новые и новые постепенно подъезжали подразделения.
Собрали на эту операцию с каждой части по кусочку, по роте, по батальону, по полку, сгребли в кучу, в один большой армейский котел, как в солянку, пехоту, десантников, артиллеристов, разведчиков, летчиков, связистов, медиков, чтоб вывалить все силы на противника, задавить махиной такой, и уничтожить.
Пахло соляркой, кострами, мочой и дерьмом, и все эти запахи садились на походные безвкусные рационы, и только хлеб, выпеченный в Кабуле хлеб, почерствевший в пути, не впитал в себя эти запахи гигантской армии.
На фоне заходящего за хребты рыже-красного диска рисовались контуры задранных вверх стволов, как мачты на кладбище погибших кораблей; горбились грузовики; на самом краю всей армады присели, свесив с макушек лопасти винтов, вертолеты; темнело быстро, готовилось ко сну выдохшееся в пути войско.
Где-то среди всего этого нагромождения техники и людей военных, в разных местах сидели и курили перед сном генерал Сорокин и старший лейтенант Шарагин.
В полутьме очерчивались силуэты бронемашин роты.
…все повторяется… тогда тоже была операция, горы, духи…
Рваные мысли звали вернуться назад, пестрые, колючие, болезненные и совершенно не ко времени выплывшие воспоминания досаждали, пока он курил.
…Бензозаправщик отъехал от последней вертушки, прогромыхав по аэродромному железу. По команде, отдыхавшие на поле за взлетно-посадочной полосой десантники, цепочками, навьюченные и горбатые от поклажи, с автоматами и пулеметами наперевес направились к вертолетам. Один за другим исчезали в чреве, устраивались внутри, глазели в иллюминаторы.
Погрузились. Ми-8-ые вырулили на взлетную полосу, попрыгали, щупая воздух, ровно боксеры перед боем, разогревая мускулы, покатились по бетонке, набирая скорость, будто и взлетать не собирались, и, хорошенько разбежавшись, оторвались, запорхали, взяли влево.
…замелькали поля под вертолетами, как клетки шахматной доски,
которые зачем-то сдвинули с мест, нарушив, таким образом, четкий
порядок, лоскутки зазеленели, тень вертушки прыгает по земле,
скачет, то увеличиваясь в размерах, то уменьшаясь, кишлак,
виноградники, речка, вертушка потянула вверх, набирает высоту,
забираясь в предгорья…
…и «восьмерка», как большой зеленый головастик… только секунду
назад летевшая параллельным курсом, такая грозная,
изготовившаяся к бою, рухнула вниз…
…срезали налету, точно утку на зорьке поджидали…
…факел! раздался взрыв и вспыхнул факел!..
Обуглившиеся трупы, разбросанные в дымящихся остатках вертолета.
…сладкий запах человеческого мяса…
Заживо сгорели. Никто не спасся.
…и после этих боевых не досчитаются многих… и кто-нибудь
подведет черту: столько-то убитых, столько-то раненых… и ничего не
изменится на свете… и какой-нибудь глупый лейтенант, подойдет к
костру и будет расспрашивать про потери…
Он подошел тогда на огонек, лейтенант из мотострелков, защебетал о героических похождениях Баграмской дивизии, потом спросил:
– У вас какие потери?
– Пятерых сегодня потеряли в полку.
– Это что! – гордо сказал лейтенант. – У нас уже семнадцать погибших! На фугасе сразу шесть человек подорвались вчера!
Непонятно было, на что он рассчитывал. Возможно, ожидал, что все решат, что однополчане его действительно умеют воевать, и что брошены они были в самое что ни на есть пекло.
Никто не ответил лейтенанту.
В Кабуле купил Шарагин водки, часа три парились, усталость и мысли недобрые выгоняли с потом.
– Штаны последние продай, а после бани выпей, – хлестал Зебрев по раскрасневшейся спине Шарагина. – Улю-улю! Кто так говорил? Петр Первый говорил!
А когда пили традиционный третий тост, поймал себя Шарагин на мысли, что «галерея» портретов погибших приумножилась. Первым в «галерее» значился сержант Панасюк, на койке которого после той злосчастной операции долго стояла увеличенная с военного билета и от того немного размытая фотография, последним… Последним был…
…Николай… как же так получилось?.. почему именно он?..
И сам себе ответил Шарагин:
…выпал его жребий…
Как наяву представлял он лица погибших – солдатиков, которые так и не стали мужчинами, лица лейтенантов, тоже отчасти мальчишек, лица хмурых капитанов – лица людей, составлявших низовье, костяк армии.
