– А где случилось-то?
– Не помню. Память отшибло.
– Ты встать-то можешь?
– Не знаю…
– Ноги чувствуешь?
– Да…
– Значит поднимешься… Тогда у меня к тебе дело есть…
– Какое дело?
– Помоги, братишка!
– Сестру позвать? Я кричать не могу. Горло болит.
– Не надо сестру… Ты мне нужен.
– А что я?
– Обещай, что поможешь!
– Постараюсь.
– Нет, обещай. Дай слово!
– Да что тебе надо-то?
– Помоги мне, Олег. Не жилец я. Помоги кончить все скорей…
– Ты что?!
– Ты меня видишь?
– Да.
– А я тебя не вижу. Ослеп. И ходить никогда не буду!.. Мы на фугасе подорвались. Привезли меня сюда без сознания… Ноги отпилили. Разве б позволил им такое сделать! Позвоночник заклинило. Как самовар я… Знаешь, что такое самовар?
– Не-а.
– После войны людей много осталось – без рук, без ног – туловище одно. Вот такие обрубки и называют самоварами или чайниками. Нашлись гуманисты – оставили мучаться. Многие до сих пор живы. В Союзе, я слышал, есть какой-то остров на севере для этих самых чайников. Не хочу туда! Убей меня!
– Иван…
– Ты обязан мне помочь, Олег! Меня могут завтра отправить в Союз… и тогда будет поздно.
…у меня руки двигаются, я хоть застрелиться смогу…
– …тебе, Олег, легче, ты сам себе хозяин, надоест терпеть – застрелишься. А я? Дома жена, двое детей. Подумай о них. Пусть они лучше вспоминают, что отец на войне погиб, чем увидят меня в таком виде.
Молчишь? То-то. И ты б на моем месте умолял кого-нибудь. Как офицер офицера прошу.
– Не смогу я, Иван.
– Сможешь! Я хочу умереть! Я имею право умереть!
– Нет…
– Слизняк! Ты в каком звании?
– Старлей.
– Где служишь?
– В сто третьей.
– Давно в Афгане?
– Скоро замена.
– Вот и ладушки. Значит, сможешь!..
Шарагин заснул, а когда проснулся, Уральцев говорил:
– Раньше, особенно когда был совсем маленький, да и потом тоже, я часто летал во сне…
…и я, Иван, летал…
– Это ни с чем несравнимо! Я прямо парил, высоко так, расправлял руки, как крылья
…и я точно так же летел, пока ты не пробудил меня…
и летел; я так надеюсь хоть раз испытать это еще, потому что в последние месяцы сны больше не радуют, или вообще не вижу снов, или, знаешь Олег, серые они какие-то, унылые, натянутые, болезненные. Даже кровь, представь себе, даже кровь, иногда я вижу кровь на мертвых, на раненых, на живых людях, на руках, на собственном лице – и кровь всегда серая, вернее сказать, не просто серая, не только кровь серая, все серое, вместо цветного, раньше сны всегда были цветные. И, знаешь, лица людей – серые, и так, знаешь, холодно, неуютно как-то чувствую. Часто пещера снится, вода течет по стенам, капает сверху, монотонно все так и уныло, черные струйки, сырость, такая, знаешь ли, сырость, что возможно только при одиночестве, повеситься хочется, потом небо вижу, только не голубое, а тоже серое, облака плывут на север, я точно знаю, что там север, потому что там, в том направлении должна быть Россия, чувствую, что за спиной дух, поворачиваюсь, а автомат не стреляет, и тогда, прежде чем он выстрелит, бросаюсь на него, мы падаем, боремся, он лежит на лопатках, я хватаю булыжник и проламываю духу череп, и вижу что готов он, а еще и еще раз опускаю на раздавленное лицо булыжник, знаешь, как яйцо лопается череп, и вытекает все наружу, и мозги его, кровь его прилипают к рукам, противно, жутко, я беру духовский автомат, китайский, семь шестьдесят две, и стреляю в другого духа, он пляшет под огнем, дергается весь, будто издевается, будто дразнит меня.
…и я что-то подобное, нет хуже, намного хуже, видел…
– Так ты сделаешь это? Если б у меня были колени, я бы встал сейчас перед тобой на колени. Нет у меня коленей, Олег!
–?..
– Ты сделаешь это?!
– …не могу, Иван, не проси. Не возьму я такой грех на душу…
– Грех – когда сам жизнь прерываешь! Не проститься такое, самоубийцам дорога в рай закрыта.
– …
– Сегодня, Олег, когда сестричка заснет, она обязательно заснет, я которую ночь не сплю, я знаю. Придушишь меня подушкой. Никто не услышит…
…мне тебя очень жаль…
– Ты, Олег, крещеный?
– Нет, то есть, вроде бы крещеный, я точно не знаю…
…какое ему до этого дело?..
мать говорила, бабушка была набожной, наверняка, крестила, тайком… А что, это важно?
– Не знаю, просто спросил. Знаешь, мы ведь все почти некрещеные…
– Ты к чему это?
– Сам не знаю… Почему-то вдруг подумалось, что будь у меня ангел-хранитель, и будь у меня настоящая вера во что-то, может жил бы я иначе, и воздержался бы от многого, и зла бы от меня увидел мир чуть меньше, и тогда по-иному сложилась бы моя судьба… И еще, знаешь, хотелось бы исповедаться…
…кто-то сказал однажды, что если человек отказался от надежды – он
вошел во врата ада… и оставил позади все человеческое… я не
отказался от надежды, я буду бороться до конца, я скоро вернусь в
строй…
– Не отказывайся от надежды, Иван. Еще не все потеряно.
– Перестань, старлей. Мы ведь договорились…
Глава четырнадцатая
МЕДСЕСТРА
Тяжелые веки поднимались долго, как бархатный занавес в театре, и медленно приоткрывалась пустая гладь потолка, залитого желто-голубым светом. Шея почти не двигалась, но он ухитрился чуть приподнять голову. Отовсюду торчали какие-то трубки.
… даже в рот засунули одну…
Что же произошло? Откуда – госпиталь?
…была засада, нас крепко тряханули… потери были…
слева сидит медсестра, не та, которой я подарил четки, и
не та, что была в операционной… пишет что-то за столом, вторая
медсестра рядом сидит, читает… а ведь я выжил!.. как бы
отхаркнуться… чудак какой-то лежит… под аппаратом искусственного
сердца, что ли?.. медсестра встала, заговорила с офицером у окна,
