Итак, в то утро все пассажиры двух колясок, только что выехавших из Доннафугаты в направлении монастыря, были в хорошем настроении. В первой коляске ехали князь с княгиней и две дочери, Каролина и Кончетта, а во второй третья дочь Катерина, Танкреди и падре Пирроне. Двум последним, разумеется, предстояло остаться extra muros
[41]
и ожидать конца визита в приемной, довольствуясь миндальным печеньем, переданным через вертушку. Кончетта выглядела немного рассеянной, но спокойной, и князь надеялся, что она забыла вчерашние огорчения.
Вход в монастырь — процедура долгая даже для обладателей самого священного из прав. Затворницы формально, но долго демонстрируют сопротивление, что, впрочем, придает еще большую пикантность допуску, хотя заведомо известно: он будет разрешен. В монастыре о предстоящем приезде гостей знали, и тем не менее пришлось некоторое время прождать в приемной. Ожидание уже подходило к концу, когда Танкреди неожиданно сказал князю:
— Дядя, а ты не мог бы сделать так, чтобы меня тоже впустили? Как-никак, я ведь наполовину Салина и еще ни разу здесь не был.
В глубине души князь обрадовался этой просьбе, однако решительно покачал головой:
— Сын мой, ты ведь знаешь, что только мне позволено входить сюда, остальным это возбраняется.
Но переубедить Танкреди было нелегко.
— Извини, дядище, но утром я еще раз прочитал в библиотеке акт об учреждении монастыря. Там написано: «…разрешается входить князю Салине и вместе с ним, если дозволит настоятельница, двум дворянам из его свиты». Я готов быть дворянином из твоей свиты, готов быть твоим оруженосцем, готов быть кем ты скажешь. Пожалуйста, попроси настоятельницу.
Он говорил с необычайным жаром: возможно, ему хотелось, чтобы кое-кто забыл его болтовню за вчерашним ужином.
Дон Фабрицио был польщен:
— Если для тебя это так важно, дорогой, я попробую…
И тут Кончетта с самой обворожительной улыбкой, на какую была способна, предложила кузену:
— Танкреди, по дороге сюда я видела перед домом в Джинестре бревно на земле. Сбегай за ним, высадишь двери, и ты внутри. Так будет быстрее.
Голубые глаза Танкреди потемнели, по лицу разлилась краска не то стыда, не то гнева, он хотел было что-то сказать опешившему от удивления дону Фабрицио, но его опередила Кончетта.
— Оставь, папа, он шутит, — сказала она на этот раз без улыбки, злым голосом. — В одном монастыре он уже побывал, и хватит с него. В наш ему лучше не заходить.
Загремели отодвигаемые запоры, и дверь открылась. Хлынувшая в душную приемную прохлада внутреннего дворика принесла с собой голоса монахинь, собранных для встречи князя. Начинать переговоры с настоятельницей было слишком поздно, и Танкреди ничего не оставалось, как покинуть приемную и прогуливаться у стен обители под раскаленным небом.
И на этот раз довольный оказанным приемом, дон Фабрицио, оберегая свой душевный покой, не стал спрашивать Кончетту, что означали ее слова. Без сомнения, это была очередная ребячья выходка, обычная для отношений между ней и кузеном; в любом случае ссора между молодыми людьми отвлекала ее свидетелей от докучливых мыслей, от необходимости вести пустые разговоры, от проблем, требующих решения, и потому ее следовало только приветствовать. На этой волне все смиренно поклонились могиле блаженной Корберы, снисходительно выпили жидкий монастырский кофе и с удовольствием похрустели двухцветным миндальным печеньем. Княгиня провела осмотр монашеского гардероба, Кончетта, как всегда, в меру участливо побеседовала с монахинями, князь оставил на столе в трапезной десять унций, которые оставлял при каждом посещении. Падре Пирроне ждал за порогом монастыря в одиночестве. Поскольку он сообщил, что Танкреди надо было срочно написать какое-то письмо и потому он ушел пешком, все отнеслись к его отсутствию спокойно.
Вернувшись во дворец, князь поднялся в библиотеку, расположенную в центральной части здания под часами и громоотводом. С большого балкона, защищенного от зноя, видна была просторная площадь Доннафугаты с пыльными тенистыми платанами. Часть домов за площадью отличалась кичливыми фасадами, обязанными своей затейливостью какому-то местному архитектору: неуклюжие химеры из пористого, отполированного годами камня поддерживали, согнувшись, крошечные балконы; другие постройки, в том числе дом дона Калоджеро, стыдливо прикрывались ампирными фасадами.
Дон Фабрицио расхаживал взад-вперед по огромной комнате, бросая время от времени взгляд на площадь за окном: на одной из скамей, подаренных им мэрии, жарились под солнцем три старика; несколько сорванцов гонялись друг за другом, размахивая деревянными мечами; привязанные к дереву, стояли четыре мула. Типично деревенская картина, какую трудно представить себе без нещадно палящего солнца. Но вот, проходя в очередной раз мимо окна, князь обратил внимание на стройную худощавую фигуру хорошо одетого человека, явно горожанина. Вглядевшись, князь узнал Танкреди. Хотя тот и был далеко, князь узнал его по покатым плечам и тонкой талии, обтянутой рединготом. Танкреди успел переодеться, сменить коричневое платье, в котором ездил в монастырь, на темно-синее («цвета обольщения», как он сам говорил). В руке у него была трость с эмалевым набалдашником (надо думать, та самая, которую украшали единорог, герб Фальконери, и девиз Semper purus
[42]
); шел он легкой кошачьей походкой, ступая осторожно, как будто боялся запылить башмаки. Следовавший за ним в десяти шагах слуга нес увенчанную бантом корзину с десятком розовощеких персиков.
Танкреди оттолкнул мальчишку, аккуратно обошел оставленную мулом лужу и остановился у дома Седары.
Часть третья
Октябрь 1860
Дождь пришел, дождь прошел, и солнце вновь возвратилось на трон, как возвращается абсолютный монарх, изгнанный на неделю взбунтовавшимися подданными и вынужденный после возвращения соизмерять свой гнев с конституционной хартией. Властные лучи больше не убивали, они позволяли краскам сохранять цвета и не сжигали застенчиво пробивавшиеся из земли ростки клевера и мяты, в которых недоверчивость боролась с надеждой.
Князь целые дни проводил со своим неизменным спутником доном Чиччо Тумео и собаками Терезиной и Смышленым, охотясь от рассвета до заката. Затраченные усилия не шли ни в какое сравнение с результатами, поскольку даже самым опытным стрелкам сложно поразить цель, если таковой перед ними нет, и хорошо еще, если князь по возвращении домой мог передать на кухню пару куропаток, а дон Чиччо, считая, что ему повезло, бросить вечером на стол дикого кролика, который ipso facto
[43]
немедленно возводился в ранг зайца, как это у нас принято.
Впрочем, количество трофеев было для дона Фабрицио делом десятым; больше удовольствия доставляли ему неотделимые от охоты мелкие детали: бритье, с которого начинался день еще в темноте, при свечах, придававших преувеличенную значительность его движениям в проекции на расписном потолке; обостренное ожидание, с каким он шел по спящим залам, огибая в колеблющемся свете столы с неубранными стаканами, раскиданными в беспорядке фишками и игральными картами, среди которых бросившийся вдруг в глаза валет посылал ему в знак мужской солидарности свое приветствие. Радость наполняла его душу, когда он проходил через сад, еще погруженный в серый полумрак, когда видел, как ранние птички отряхивают с перьев росу, собираясь в полет, когда проскальзывал в увитую плющом калитку, иначе говоря, вырывался на свободу и шел по дороге, уже освещенной первыми лучами; когда встречал дона Чиччо, улыбающегося в пожелтевшие усы и любовно ругавшего собак, у которых от напряженного ожидания играли под бархатной кожей мышцы.
