— Знаю, князь, все я знаю, да только что из этого? — Мэр вдруг расчувствовался. — Главное — любовь! Любовь, князь, это все, я по себе сужу. — Возможно, он действительно так считал, и тогда с ним нельзя было не согласиться. — Но я человек порядочный и тоже хочу выложить свои карты на стол. Я мог бы не говорить о приданом своей дочери. Она кровь от крови моей, плоть от плоти, мне некому, кроме нее, оставить то, что у меня есть, все мое — ее. Но нашим влюбленным лучше заранее знать, на что они могут рассчитывать с самого первого дня. Я собираюсь дать за дочерью землю в Сеттесоли, шестьсот сорок четыре сальмы, или, как теперь говорят, тысячу шестьсот восемьдесят гектаров. Они у меня все под пшеницей, которая любит, чтобы почва была рыхлая и хорошо сохраняла влагу. Еще сто восемьдесят сальм виноградников и оливковых рощ в Джибильдольче. Кроме того, в день бракосочетания я вручу мужу своей дочери двадцать полотняных мешочков с тысячей унций в каждом. Ну а сам по миру пойду, — весело добавил он, понимая, что никто ему не поверит. — Но дочка есть дочка, на эти деньги они смогут починить все на свете лестницы вашего… как его… Марфульи и заново разрисовать все потолки. Анджелика должна жить в хорошем доме.
Помноженная на невежество спесь так и лезла из него, из всех пор, но обещанные щедроты настолько поразили слушателей, что дону Фабрицио, дабы скрыть удивление, пришлось призвать на помощь все свое самообладание. Танкреди достанется больший куш, чем можно было предположить. Кичливость дона Калоджеро вызывала отвращение, но князя в очередной раз выручила, настроив на лирический лад, мысль о красоте Анджелики и об оправданном цинизме племянника. Что касается падре Пирроне, то в ответ на услышанное он прищелкнул языком и тут же, в попытке замаскировать скрипом стула и туфель выданное таким образом удивление, заерзал, судорожно перелистывая молитвенник, но ничего у него не получилось: стул под ним не заскрипел, как не заскрипели и башмаки.
Положение исправил осмелевший к концу разговора дон Калоджеро: он допустил непростительную оплошность, которая тотчас разрядила обстановку.
— Князь, — сказал он, — то, что я сейчас скажу, может, на вас и не произведет впечатления, ведь сами-то вы происходите аж от императора Тита и царицы Береники. Но Седара тоже благородные. До меня моим сородичам не везло, они бесславно похоронили себя в провинции, но у меня в столе лежат нужные бумаги, и придет день, когда вы узнаете, что ваш племянник женился на баронессе Седаре дель Бисквитто, — этот титул пожаловал нам его величество Фердинанд Четвертый, в родословной книге города Мадзары мы есть. Чтобы все выправить, одной только ниточки недостает.
Сто лет назад эти «недостающие ниточки», эти «родословные книги», эти титулы, звучащие как пародия, играли большую роль в жизни многих сицилийцев, заставляя одних прыгать от счастья, других страдать от зависти. Однако это слишком важная тема, чтобы говорить о ней походя, поэтому здесь мы заметим только, что геральдическая эскапада дона Калоджеро доставила князю несравненное эстетическое наслаждение, и, оценив по достоинству его умение приспособиться к любым обстоятельствам, он вовремя подавил смешок, чтоб не умереть со смеху.
Дальше беседа растеклась на множество бессмысленных ручейков. Дон Фабрицио вспомнил о Тумео, запертом в темной ружейной комнате, и, в который раз проклиная провинциалов за их долгие визиты, погрузился в мрачное молчании, которое дон Калоджеро истолковал правильно и, пообещав принести завтра утром безусловное согласие Анджелики, откланялся.
Князь проводил его через две гостиные и на прощание обнял. Мэр уже спустился по лестнице, а он все еще стоял величественно наверху, глядя, как уменьшается, удаляясь, этот сгусток хитрости, скверно сшитой одежды, золота и невежества, который вот-вот станет членом его семьи.
Со свечой в руке князь пошел освобождать Тумео из ружейной, где тот покорно сидел в темноте, пыхтя своей трубкой.
— Мне очень жаль, дон Чиччо, но поймите, я не мог поступить иначе.
— Понимаю, ваше сиятельство, понимаю. Надеюсь, все прошло хорошо?
— Отлично, лучше и быть не могло.
Тумео пробормотал поздравления, пристегнул поводок к ошейнику Терезины, которая спала, обессиленная охотой, поднял ягдташ.
— Захватите и моих бекасов, вы их заслужили. До свиданья, дорогой дон Чиччо, до скорой встречи. И простите меня.
На прощанье князь хлопнул его по плечу, лишний раз подчеркнув этим чувствительным знаком примирения собственное могущество, и последний преданный дому Салина человек отправился в свое бедное жилище.
Когда князь вернулся в кабинет, падре Пирроне там уже не было: наверно, решил, что проще ускользнуть, чем обсуждать результаты переговоров, свидетелем которых он только что был. Тогда князь направился в комнату жены, чтобы рассказать ей о встрече с мэром. Звук его тяжелых быстрых шагов был слышен издалека. Он прошел через гостиную дочерей: Каролина и Катерина сматывали в клубок шерсть и при его появлении поднялись и улыбнулись; мадемуазель Домбрей быстрым движением сняла очки и, отвечая на приветствие князя, сокрушенно покачала головой; Кончетта сидела к нему спиной и вышивала на пяльцах; она не слышала шагов отца (или сделала вид, что не слышала), поэтому и не повернулась в его сторону.
Часть четвертая
Ноябрь 1860
Благодаря участившимся по случаю предстоящей свадьбы встречам с Седарой, дон Фабрицио, к своему собственному удивлению, начал открывать в будущем родственнике черты, достойные восхищения. Постепенно он перестал обращать внимание на плохо выбритые щеки, плебейское произношение, нелепые наряды и неистребимый запах пота, зато увидел, каким редким умом наделен этот человек. Проблемы, которые самому князю казались неразрешимыми, дон Калоджеро решал в два счета; свободный от оков чести, приличий и просто хорошего воспитания, удерживающих многих людей от определенных поступков, мэр Доннафугаты шел по жизни напролом, точно слон по джунглям, который валит встающие на его пути деревья и топчет все живое, не чувствуя боли, не испытывая состраданья. Взращенный в ласковых, защищенных горами долинах, где веяли вежливые зефиры с их «будьте добры», «премного благодарен», «для меня это высокая честь», «вы очень любезны», князь, беседуя с доном Калоджеро, словно попадал на открытые всем ветрам равнины, и хотя его сердцу по-прежнему были милы родные края, он не мог не восхищаться мощью горячих ветров, рождающих новую, незнакомую музыку в кронах вековых дубов и кедров Доннафугаты.
Сам не понимая почему, дон Фабрицио начал постепенно вводить дона Калоджеро в курс своих дел — сложных, запутанных и для него самого малопонятных не столько из-за неспособности понять, сколько из-за презрительного равнодушия к подобным вещам, вникать в которые он считал ниже своего достоинства, а по правде говоря, просто ленился, тем более что до сих пор ему удавалось с легкостью выходить из затруднительных положений, продавая время от времени по нескольку десятков из тысяч гектаров своей земли.
Советы, которые давал дон Калоджеро после предварительного обдумывания изложенных князем обстоятельств, всегда казались разумными и сулили результаты при условии применения жестких мер, однако в силу того, что добродушный дон Фабрицио пользовался этими советами с боязливой оглядкой, за ним с годами закрепилась слава прижимистого хозяина. Вовсе не заслуженная, она подрывала его авторитет в Доннафугате и Кверчете, но при этом никоим образом не препятствовала неудержимому распаду его состояния.
