Мадемуазель Домбрей плакала от полноты чувств, как и положено гувернанткам, и, сжимая своими не знавшими нежных прикосновений руками цветущие плечи девушки, приговаривала:
— Angelica, Angelica, pensons a la joie de Tancrede
[53]
.
И только Бендико, обычно доброжелательный,
почему-то глухо рычал, а возмущенный этим Франческо Паоло, у которого еще горели губы от поцелуя, изо всех сил пытался его урезонить.
На венецианской люстре с сорока восьмью подсвечниками зажгли двадцать четыре белоснежные свечи, и каждая из них напоминала девственницу, сгорающую от любви; свесившись вниз на изогнутых стеклянных стеблях, цветы восхищались той, что вошла в зал, и улыбались ей ломкой мерцающей улыбкой. Горел большой камин (его зажгли скорее для парадности: в зале и так было тепло), пламенные отсветы плясали на полу, озаряли неравномерными вспышками потускневшую мебельную позолоту. Это и вправду был настоящий домашний очаг, символ семьи: раскаленные головешки намекали на жгучие желания, тлеющие угли — на удовлетворенную страсть.
Княгиня, обладавшая замечательной способностью подводить все чувства под общий знаменатель, рассказала о самых выдающихся случаях из детства Танкреди, причем с таким восторгом, что можно было и в самом деле поверить, будто Анджелике несказанно повезло с женихом, поскольку в шесть лет он уже был таким сознательным, что позволял без лишних уговоров ставить себе клизму, а в двенадцать таким бесстрашным, что осмелился стащить горсть черешен. Рассказ о безрассудной разбойничьей выходке кузена вызвал у Кончетты смех.
— От этого порока Танкреди так и не избавился, — сказала она. — Помнишь, папа, как два месяца назад он обобрал все персики, а ведь ты так ими гордился! — И лицо ее вдруг стало мрачным и строгим, словно она представляла интересы всех обворованных владельцев фруктовых садов.
Но тут вступивший в разговор дон Фабрицио переключил внимание на другое: он заговорил о Танкреди сегодняшнем, живом и сообразительном, способном совершать поступки, которые всегда восхищают тех, кто его любит, и раздражают его недоброжелателей. Он рассказал, как однажды в Неаполе Танкреди был представлен герцогине, какой — не важно, и та воспылала к нему страстью и хотела видеть его в своем доме утром, днем и вечером, в гостиной или в постели, значения не имеет, потому что, как она утверждала, никто не умел рассказывать les petits riens
[54]
так, как он. И хотя дон Фабрицио поспешил уточнить, что Танкреди в то время было еще неполных шестнадцать, а герцогине далеко за пятьдесят, глаза Анджелики вспыхнули, ибо о палермских юношах она была наслышана, а неаполитанских герцогинь помогло нарисовать воображение.
Это еще не дает оснований сделать вывод, что Анджелика любила Танкреди; слишком самоуверенная и амбициозная, она не была способна на самозабвение, пусть и временное, без которого любви быть не может. Кроме того, небогатый любовный и жизненный опыт юной девушки не позволял ей по-настоящему оценить достоинства жениха, которые были завуалированы и скорее угадывались, чем проявлялись. Но, не любя, она была тогда влюблена в него, хотя это совсем не одно и то же; голубые глаза, чуть насмешливая нежность, шутливые нотки, которые неожиданно сменялись серьезным тоном, — при одном воспоминании об этом ее охватывало сильное волнение, и она все время желала только одного — чтобы его руки гладили и ласкали ее; если бы это уже произошло, она смогла бы их забыть и заменить другими руками, как в дальнейшем и случится, но пока она мечтала о его объятьях и ничьих других. Поэтому намек на возможную связь с другой женщиной (в действительности беспочвенный) так болезненно обжег ее, вызвав в ней самую нелепую из всех видов ревности — ревность к прошлому. Правда, взвесив все чувственные и не только чувственные удовольствия, ожидавшие ее в браке с Танкреди, она успокоилась, Дон Фабрицио между тем продолжал превозносить племянника, не уступая в красноречии самому Мирабо
[55]
:
— Он рано заявил о себе, и заявил хорошо. У него большое будущее.
Анджелика согласно кивнула, хотя политические перспективы Танкреди ее не интересовали. Она была одной из тех многих девушек, которым кажется, что общественные события происходят в ином, отдельном от них мире; она и представить себе не могла, что речь Кавура
[56]
по прошествии времени и по странному стечению каких-то незначительных обстоятельств сможет повлиять на ее жизнь, изменить ее. «С голоду не помрем, и слава Богу, — подумала она, — какое там еще большое будущее». Наивность молодости! В дальнейшем она переменит свои взгляды, превратившись с годами в одну из самых язвительных политических пророчиц.
— Вы даже еще и не знаете, Анджелика, — продолжал князь, — до чего же он бывает забавен! Все-то он понимает, во всем способен углядеть что-то необычное. Рядом с ним, особенно когда он в настроении, на жизнь смотришь веселее, а подчас и серьезнее, чем обычно.
То, что Танкреди может быть забавным, Анджелика знала; на то, что он способен открывать новые миры, она не только надеялась, но имела все основания рассчитывать, особенно после знаменательного дня в конце прошлого месяца, когда ее единственный официально зафиксированный поцелуй с Танкреди (но не единственный в жизни) показался ей нежней и вкусней ее первого опыта — поцелуя, которым больше года назад ее наградил мальчишка-садовник в Поджо-а-Кайяно. Душевным качествам, как и уму своего жениха, Анджелика придавала не так много значения, как его милый дядя, действительно милый, хотя и слишком уж «мудреный». С Танкреди она связывала возможность занять достойное место в высшем сицилийском обществе, которое представлялось ей сказочно прекрасным, хотя в действительности таким совсем не было, и мечтала о том, как горячо они будут обниматься. Если Танкреди еще и умный, тем лучше, хотя ей это все равно. Главное — чтобы жизнь была веселой. Сейчас же ей хотелось, чтобы он, не важно, умный или глупый, был здесь и пощекотал бы ей затылок между кос, как обычно делал.
— Господи, как бы я хотела, чтобы он сейчас был здесь, с нами! — не сдержалась она.
Это восклицание, об истинной причине которого никто не догадался, растрогало всех своей неподдельной искренностью и завершило первый и очень удачный визит Анджелики. Вскоре они с отцом откланялись. Идущий впереди провожатый с фонарем, в колеблющемся свете которого пламенели красные опавшие листья платанов, проводил гостей до дверей их дома, вход куда Пеппе Дерьму преградил заряд дроби, разворотивший ему почки.
Когда спокойствие вновь вернулось к дону Фабрицио, он возобновил уже ставшие обычаем семейные чтения. Осенью после вечерней молитвы было уже темно, поэтому в ожидании ужина семья вместо прогулки собиралась у камина, и князь, исполненный достоинства и благодушия, читал вслух какой-нибудь современный роман.
