— Англичане мне сказали, что теперь с вашими больше сорока тысяч здесь.
— И я при своем слабом здоровье всеми командую. Сапоги снять не могу. Дышать больно.
— Давайте я вас послушаю.
Английский солдат стоял у двери, и на всякий случай Шкуро с Вербицким говорили шепотом.
— Кто сюда приехал и куда их поселяют? — спросил Шкуро.
— Были все. Краснов. Доманов и сейчас здесь. Ничего у нас с вами не получается, Андрей Григорьевич. К здоровью не могу найти претензий.
— На горилке вырос. И выходит мне хана, профессор.
Вербицкий сочувственно попрощался и вышел. Через некоторое время в сопровождении солдат вошел английский полковник Брайарт. Он говорил по-русски.
— Что мне ждать, полковник? — спросил Шкуро.
— Завтра вас арестуют.
— Власова арестовали?
— Еще двенадцатого мая?
— Его расстреляли?
— Будут судить.
— Конечно, надо помучить. Господин полковник, у меня к вам просьба. Расстреляйте меня немедленно! Прямо здесь. Прошу вас.
— На это я не имею права. Сейчас вы еще свободны, но из лагеря выхода нет.
— Выхода нет вообще, — повторил Шкуро, когда англичанин вышел. Да, но сегодня он еще свободен и может пойти к друзьям на застолье. Генералы Доманов и Саломахин с женами ждали его в своих номерах, в гостинице «Золотая рыбка». Шкуро явился, когда только что начали пить, и Доманов пришел в обычное для этого момента умиленно слезливое состояние. Наполовину облысевшая потная голова с растрепанными остатками волос, мятая гимнастерка с расстегнутым воротом и восторженные воспоминания:
— Пей, Андрей Григорьич! Я же рядом с тобой в Пятигорске стоял. Как ты не помнишь. И еще один генерал с тобой был. Я и подходил к тебе… А потом, когда красные пришли, я их охмурил. Глубоко залег, в партию вступил. В сорок втором меня назначили комиссаром подполья, когда альпийские стрелки подходили. Пришли — я сразу к ним. Все НКВД как на ладони. Это было… Как это?.. Звездный час…
— Пятигорск веселый город, — вспоминал Шкуро, закусывая свежей рыбой.
Жена Доманова Валя останавливала мужа:
— Ты бы, Тимофей, лучше забыл об этом.
— Я-то забыл, Валя — они не забудут, — и он заплакал.
— Солнце закатилось, — заметил Саломахин, — надо спеть на прощание.
— Чего на прощание? — начался вдруг у Доманова приступ оптимизма. — Мне точно майор Дэвис сказал, что завтра нас повезут на совещание к Александеру и обратно. Две тыщи машин заказано.
— Брось трепаться, Тимофей Иваныч, — сказал Саломахин. — Будут они тебя катать.
— Может, и будут, — сказал Шкуро, подмигивая. — Пусть Тимофей Иваныч поспит с надеждой. Спокойно. Пусть ему приснится Пятигорск. А ты, Валя, давай аккордеон. Что это мы?
— Андрей, тебя кто-нибудь охраняет на улице? — спросил Саломахин, глядя в окно.
— Наверное, охраняют, — сказал Шкуро и грянул на балалайке:
Из-за леса, леса копий и мечей
Едет полк казаков усачей!
Попереди наш Шкуро боевой
Ведет храбрых казаков за собой…
— А ты приказывал кому-нибудь охранять? — снова спросил Саломахин, выглядывая из-за шторы. — Нас хорошо видно на втором этаже.
— И хорошо слышно, — сказал Шкуро. — Давай любимую!
И начал:
Ты прощай, прощай, милая,
Прощай радость, жизнь моя…
Вдоль домов напротив, прячась в тень прохаживался подхорунжий Василий Гринчук. Разглядывал редких прохожих, поглядывал в окно на генеральское веселье. Неожиданно из тени палисадников появилась женщина в одежде лагерной казачки.
— Казак, скажи, ты здесь на охране? — спросила она осторожно, подозрительно.
— А ты кто? Разводящая?
— Смотрящая. Гляжу, как Шкуро веселится.
— Думаешь, тебя там не хватает?
— Может, и не хватает. Вот эту песню мы с ним вместе играли.
— Давно его знаешь?
— С Екатеринодара. С молодости. А ты его охраняешь?
— Да. Я с ним с восемнадцатого года. Жду, чтоб домой проводить. Последнее время лишнее берет. До беспамятства.
— Казак, а как тебя звать?
— Ну, Николай.
— А тебе жалко Андрея? Ведь расстреляют.
— Повесят.
— Выручать надо.
— Надо бы, да как?
— Я знаю как. Меня Катя зовут. Я Андрея с детства знаю. Все сделаю, чтобы выручить. У меня машина в лесу, туда, к Шпиттау. В кустах, в яме. Одежда для него женская, документ хороший швейцарский. И на нас с тобой документы есть. Давай сделаем, а то одной мне тяжелее.
— Сделаем, Катя. У меня здесь сменщики в машине сидят за палисадником. Свои ребята» Поедем с ними потолкуем.
За кустами акаций стоял небольшой автобус с завешенными окнами. Гринчук постучал три раза, в машине погасили свет, затем открыли дверь. Гринчук пропустил впереди себя Катю захлопнул дверь, и свет зажегся. За столиком сидел Палихин в непонятной английской форме.
— Катька, ты чего здесь? — удивился было Григорий, но Гринчук резко крутанул женщине руку назад и вырвал из-под одежды пистолет.
— Сука твоя Катюха. Примчалась Шкуро выручать. Все приготовила к бегству. И меня завербовала. А вот еще финка у нее.
— Гражданка Буракова, это как понимать? — возмутился Палихин.
— А ты ничего и не поймешь му…
Далее минут пять в автобусе раздавалась лишь беспорядочная нецензурщина. В машине вертелся и Аркадий Стахеев в форме английского солдата.
— Давайте ее пока к этому эсэсовцу посадим, — сказал он. — За полчаса не перегрызутся, пока наши приедут.
Женщину заперли в каморку в хвосте автобуса. Вплотную к ней сидел молодой человек в штатском костюме, но по виду, конечно, солдат.
— Поймали тебя гады чекисты, — сказал он, пытаясь подвинуться.
— Сказали ты эсэсовец.
— Мать русская. Язык понимаю. Отца такие повесили, Хотел в Россию проехать пострелять. Адреса есть. Поймали гады. Видно, завтра прикончат.
— Давай успокою тебя немножко. Хоть и тесно…
— Попробуем…
— Хорошо так?
— Порядок… А ты сговорись с ними. Их всего трое. Не доложат.
— Что ты! С нашими нельзя договориться. Родную мать продадут. Мне теперь высшая мера — пуля в лоб…
— Эй вы там, — зашумели на них.
И как отголосок — с улицы донеслась песня пьяного Шкуро:
А теперь, моя милая,
