Недалеко от него стоял Артюхов. Молча глядел на происходящее.
Когда Колкин рухнул на землю, заливаясь кровью, Артюхов сказал, обращаясь не известно к кому:
— Вот так они взяли меня из дома от отца с матушкой и их погубили, и меня на смерть сюда привели. Прости меня, Боже милостивый, к вам иду я батюшка с матушкой.
В руке Артюхов а оказалась бритва с открытым лезвием, и через мгновение, перерезав горло, он в предсмертных судорогах бился на земле.
Палихин и командир стрелковой дивизии генерал-майор Буйков издали наблюдали за долгим процессом передачи казачьих офицеров. В шеренгах толкались английские солдаты, выгодно обменивая одну папиросу на часы. Изредка возникала суматоха: кто-то пытался броситься в реку, кто-то резал себе горло стеклом или бритвой.
Друзей это не интересовало — давно не виделись. Вспоминали Дон, Москву, Воронеж. Буйков был исполнен тоскливой ненавистью к казакам, уничтоживших его семью. Просил Палихина:
— Возьми меня ночью на расправу. С душой постреляю.
— Ты что, Ерофеич? Порядка не знаешь? Там спец-рота подготовлена. А вон еще знакомый — ты его знаешь?
У входа в цех металлургического завода вместе с охраной стоял Гринчук, надевший наконец свою настоящую форму: голубую фуражку, китель с орденами на груди, с золотыми погонами подполковника.
— Это и наш главный разведчик у Шкуро. Вася Гринчук. И у Деникина в штабе сидел, и за границей.
— Про Махно забыл, — сказал Гринчук. — С восемнадцатого года у чужих. Просил, чтобы после Гражданской оставили дома, так нет же. Сказали: тебе Шкуро доверяет, а за ним нужен глаз. Вот я и смотрел до вчерашнего вечера. Как раз одна сучка хотела моего атамана выпустить. Все у нее было готово. Хороша, Гриша обеспечивал. Шлепнули ее?
— Сегодня ночью, — сказал Палихин. — А этого эсэсовца, что к ней прижимался, зачем-то на аэродром повезут. Ну что, пойдем к генералам? Там уж собрались.
— Надоели они мне, — сказал Гринчук. — Мой меня сегодня уже видел, когда его везли. Такую морду сделал — я думал заплачет.
— Да и я бы не пошел, — сказал Буйков, — да Гришка, вот, уговорил.
Генералов устроили в литейном цехе металлургического завода. Здесь было холодновато, болящему Краснову поставили кушетку, натаскали курток и шинелей. Вволю накормили английскими консервами — мясными и бисквитами. Палихин и Буйков пришли, когда беседа уже шла. Центром являлся полулежащий Краснов. Доманова и других генералов-предателей загнали к стене и их не замечали. Какой-то седовласый советский генерал-лейтенант обсуждал с Красновым обстановку на Царицынском фронте летом 1918 года.
— Это была роковая ошибка Деникина, — говорил Краснов. — Если бы мы объединились и нанесли совместный удар, ваш фронт бы не выдержал и путь на Москву был бы открыт.
— Но у нас была возможность флангового удара со стороны Харькова и Воронежа. Я сам готовил эту операцию.
— Атаман Краснов еще тогда хотел немцев в Москву привести, — сказал Буйков. — Тогда не вышло — и сейчас не вышло. И никогда не выйдет.
— Позвольте, мы обсуждаем план операции… — начал было Краснов, но его перебил Шкуро:
— Казаки по бабам — вот и операция.
Он пытался шутить, пытался улыбаться. Его не узнавали даже вчерашние соратники: лицо, изломанное морщинами, нос вдавился кнопкой, седая щетина, а вместо деланной улыбки — щель между почерневшими узкими губами.
— Господин Шкуро мог бы и помолчать со своими стратегическими взглядами, — сказал седой генерал.
— Со своими стратегическими взглядами я вас гнал от Кавказских гор до Воронежа. В капусту рубил!
— А как мы тебя из Воронежа до Касторной гнали, помнишь? — спросил Буйков.
— Помню, — сказал Шкуро и даже улыбнулся по-настоящему. — Помню. Без порток бежали.
Взаимные воспоминания об операциях Гражданской войны закончились хохотом.
XVI
Не казаков, не офицеров пытался веселить Шкуро своими похабными рассказиками, а себя хотел обмануть, будто он тот же молодой полковник, рвущийся в генералы и не жалеющий в боях ни себя, ни казаков, а если нет боя, то есть девки, музыка, песни… Рассказывал он о том прошлом, прибавлял, чего не было, и хоть на короткое время становилось легче. Когда генералов отделили, рассказывать стало некому.
Пасмурным утром 4 июня генералов вывезли на советский аэродром в Бадене. Сорвали погоны и ордена. И знаменитый орден Бани превратился в обыкновенную железку. Командовал операцией полковник Палихин. Объяснил своему помощнику капитану Стахееву:
— Англичане молодцы. Наградили Шкуро своим высшим орденом, а теперь стоило нам мигнуть — и сдали нам голубчика вместе с орденом.
— Чего ждем, товарищ полковник?
— Сейчас будут мероприятия.
Подъехал автобус. Из него двое солдат вывели немецкого генерала в плаще без погон. Краснов, Шкуро и прочие узнали его и приветствовали: сам генерал фон Пан-виц. Командир казачьей дивизии. Его подвели к ожидающим. Он взглянул на. большой плакат у взлетной дорожки «РОДИНА-МАТЬ ЖДЕТ ТЕБЯ».
— Это не мне, — сказал Панвиц. — Моя родина не там.
— Почему же вы с нами, генерал? — спросил Шкуро.
— Меня хотели взять, как немецкого военнопленного, но я сказал, что воевал с русскими казаками и теперь хочу быть с ними. Вместе сражались — вместе ответим.
— Но вы же не сражались против русских, сказал Краснов. — Ваша дивизия действовала в Югославии против партизан Тито.
— Так и меня надо оправдывать, — сказал Шкуро. — Я и с югославами-то не воевал — резервы обучал.
— Все они коммунисты — все против нас, — сказал Панвиц. — А мы против них.
— Чего ждем, Григорий Фомич? — спросил капитан Стахеев.
— Начинается главное представление.
Шкуро вгляделся в капитана: добрый был бы казак. И глаза смотрят решительно. Не промажет. Помнилось Шкуро, что когда-то и у него были такие же глаза, и не окружали их слезливые морщины.
— Сейчас вас доставят самолетом в Россию, в Советский Союз, — обратился к генералам Палихин. — Я обязан предупредить вас о строгости закона и неизбежности наказания. Неповиновение, попытка побега и прочие подобные нарушения караются следующим образом.
Он сделал знак, и два автоматчика вывели из автобуса Фридриха Гензеля. Теперь он был в своей эсэсовской форме. Его поставили к стене. Автоматчики прицелились.
Гензель взглянул на генералов, помахал рукой, крикнул:
— Лебен зи воль!
[80]
Автоматчики выстрелили. Фридрих забился на земле — плохо стреляли.
— Аркадий! — приказал полковник.
