Опять приходилось становиться наивным, непонимающим:
— Это вроде как переворот? А приказ есть?
— Вам достаточно моего приказа, полковник Шкуро. Вы подчиняетесь мне по службе.
— Так это ж верно. Я временно под вашим командованием. Сам с радостью согласился. Мы ж с вами кубанцы. А вот надо все же приказ получить. Хоть бы от штаба.
— От штаба? — Покровскому почему-то понравилось это предложение. Хорошо. Не будем терять времени. Едем к полковнику Романовскому.
Поехали в автомобиле вдвоем с генералом. В штабе Романовского не было — пришлось ехать домой, звонить, стучать. Начальник штаба уже спал. Вышел недовольный.
— Что случилось? — спросил он. — По-моему, положение на фронте позволяет мне ночью отдыхать. Докладывайте, Виктор Леонидович.
Покровский, по-видимому, ожидал другого приема и несколько растерялся:
— Полковник Шкуро доложит.
— Ваше превосходительство, — по-солдатски начал Шкуро, — Поскольку я получил приказ его превосходительства генерала Покровского по поводу ареста известных вам лиц, то считаю своим долгом..
— Мне ничего неизвестно об этом, — прервал его Романовский с сердитым удивлением человека, разбуженного среди ночи ради какой-то неразберихи. — Придется беспокоить главнокомандующего. Пройду к телефону.
Оставшись вдвоем, Покровский и Шкуро молчали и не смотрели друг на друга. Вернувшийся начальник штаба официальным голосом сообщил, что главнокомандующий ничего не приказывал генералу Покровскому и что вообще главное командование не может взять на себя никакой ответственности в этом деле.
Теперь Шкуро должен был возмутиться до бешенства. И он возмутился:
— Это, Виктор Леонидович, гнусная авантюра! Вы меня посчитали за идиота, за пешку… Да вы сами интриган и никудышный генерал. Вы кавалерией командовать не умеете, а хотите стать казачьим атаманом. Под Татаркой из-за ваших нелепых распоряжений погибли десятки лучших моих бойцов. Иван Павлович, я больше не могу быть в подчинении у этого… самозванца!
— Ну, Андрюша, ты такое наплел, что впору стреляться. Ты готов?
— Отставить! — скомандовал Романовский. — Ваш спор, принимающий неприличный характер, касается дела, находящегося в компетенции атамана Филимонова. Советую вам сейчас же отправиться к нему и все выяснить.
В автомобиле Покровский сел рядом с шофером, и к Шкуро не обращался. Добравшись до места, ждали появления разбуженного атамана тоже молча. И все повторилось:
— Ничего подобного я генералу Покровскому не приказывал, — сказал атаман. — Мне ли, облеченному довернем народа, народному избраннику, становиться на путь нарушения конституции и совершать государственный переворот?
— Провокацию затеяли, ваше превосходительство! — Теперь Шкуро кричал в полный голос. — Меня втянули в заговор против законной власти! Я не только не пойду с вами, но и не допущу вашу авантюру!
— Мы не поняли друг друга, — попытался Покровский смягчить раздор. — Что же теперь драться с тобой будем?
— Если потребуется, я не отступлю, а переворот на Кубани не допущу!
— Какой может быть переворот, господа? — Филимонов тоже старался прекратить не нужный ему конфликт. — Конечно, вы друг друга не поняли. И меня Виктор Леонидович не понял: был какой-то разговор, а вы сделали ошибочные выводы. Продолжайте- работать, господа. И не ссорьтесь. У вас войска. Идет Рада. Впереди выборы…
Расходились молча. Шкуро бы и не попрощался, но Покровский остановился и сказал угрюмо, как проигравший по чужой вине:
— Не понял ты, Андрей. Это они нас разыграли, что-бы теперь ни меня, ни тебя в атаманы не выбрали.
Как раз Шкуро-то все и понял: в атаманы рвался не он, а Покровский. Ему же, полковнику, народному герою, достаточно пока быть вождем сражающегося казачества и получить генеральский чин.
XVII
Неприятно удивило, что в праздничные дни встречи с первыми представителями союзников Деникин подписал приказ о производстве в генералы Дроздовского. Ведь мог вписать в приказ и полковника Шкуро. Был разговор с Татьяной. Она сказала, что действовала через жену одного большого штабного чина, — назвать фамилию не может, и та обещала твердо. Наверное к каким-нибудь настоящим праздникам. А Дроздовскому чин генерала дали, потому что тяжело ранен под Ставрополем.
Конечно, приезд нескольких не очень чиновных английских и французских офицеров не такой уж и праздник. Правда, был среди них один генерал. На торжественном обеде этот генерал по фамилии Пуль говорил: «Мы не забыли и никогда не забудем, как вы героическими усилиями спасли нас в 1914 году, когда положение было критическим, и никогда не забудем, что вы, будучи поставлены в крайне тяжелое положение, не соединились, однако, с немцами. Рискуя всем, остались до конца верными своим союзникам».
Французский лейтенант Эрлих прекрасно изъяснялся по-русски: «Над башнями Кремля, над русской землей ваши и наши враги подняли зловещий красный флаг, забрызганный кровью невинных жертв. Скоро этот флаг будет заменен славным трехцветным знаменем великой единой неделимой России».
Оркестр играл «Марсельезу»» «Правь Британия»» А затем… Возникла пауза. Союзники потребовали русский гимн. Адъютант Деникина бегал от главнокомандующего к оркестру и обратно. Наконец, заиграли «Преображенский марш». Кутепов и несколько его офицеров, рванулись было к дверям» но затем» посовещавшись» делись на свои места и задела свой марш: «Русского царя солдаты рады жертвовать собой». Они же — преображенцы.
Шкуро понимал, что все это — политика. Только Очень нервные или очень пьяные плачут, когда играют какой-нибудь гимн. Не понимал он и Кутепова. Тот не плакал, — боевой генерал, самый, наверное» храбрый В деникинской армии, но для него вся жизнь была в той» исчезнувшей России. За ее воскрешение он и сражается, не жалея ни себя» ни своих офицеров. Для него гимн только один, тот самый: «Царствуй на страх врагам…» Таким всегда трудно. От армии отстранили, до сих пор полковник» а уж он-то разве не заслужил генерала?
Хотя что здесь удивляться. Однако вскоре очередь удивляться дошла и до самого полковника Шкуро: Деникин принял решение послать его в Новочеркасск на торжества по случаю приезда на Дон союзников. Само событие неожиданное — говорили, что Деникин убедил союзную делегацию в несостоятельности донского атамана Краснова, что только Добровольческая армия — свет в окошке, и лишь с ней надо договариваться о спасении России. Впрочем, генерал Пуль в Новочеркасск так и не поехал, не было там ни одного представителя старше капитана.
Делегация Добрармии тоже собралась удивительная: генерал-майор Боровский и полковник Шкуро. Второго генерала не нашли. Не заговорщика же Покровского посылать. От других северо-кавказских войск были ёще и генералы, и князья, и полковники. За ужином в салон-вагоне гремели тосты, звенели бокалы, заглушая стук колес. Шкуро сидел между Боровским и незнакомым кавказцем и задумчиво вглядывался в бутылки: не пора ли успокоить нервы? В Екатеринодаре он устроил несколько казачьих ночных гуляний, и как будто дурных последствий не было. А может — были? Потому, может быть, и приказа о производстве в генералы нет? Решил в поезде воздержаться. Вслушивался в разговоры. Одни хвалили Краснова, другие мягко упрекали его за дружбу с немцами, которая ничего ему не дала — Гер-мании-то больше нет. На это им отвечали, что тогда было другое время — была Германия, и что Краснов снабжал Добрармию немецким оружием. — Вино лилось рекой, и кто-то уже кричал, что Краснов — проститутка, продавшаяся немцам. В ответ ему выкрикнули, что тогда Добрармия — кот, живущий на средства этой проститутки
[43]
. А тогда Всевеселое войско… Разгорячившихся спорщиков останавливали, напоминая, что они едут по приглашению Краснова.
