Город в дыму, тлеют развалины. У Волги горят нефтяные цистерны, вдоль железнодорожного полотна пылают вагоны, а слева гремит, не стихая, жестокий бой, грохочут взрывы, сыплется разноцветный фейерверк трассирующих очередей, воздух насыщен тяжелым запахом пороховой гари. Там решается судьба города. Впереди, у Волги, вспышки осветительных ракет, видны немецкие патрули.
Мы подползаем поближе и намечаем место прорыва. Главное — бесшумно снять патруль. Замечаем, что один из немцев времена подходит близко к одиноко стоящему вагону — там к нему легко подойти. С кинжалом в зубах к вагону уползает рядовой Кожушко. Нам видно, как фашист вновь подходит к вагону… Короткий удар — и гитлеровец падает, не успев крикнуть.
Кожушко быстро снимает с него шинель, надевает ее и неторопливо идет навстречу следующему. Второй фашист, ничего не подозревая, сближается с ним. Кожушко снимает второго. Мы быстро, насколько позволяют раны, пересекаем железнодорожное полотно. Цепочкой удачно проходим минное поле, и вот Волга. Мы припадаем к волжской воде, такой холодно, что ломит зубы, пьем и никак не можем напиться. С трудом сооружаем небольшой плот из выловленных бревен и обломков и, придерживаясь за него, плывем по течению. Грести нечем, работаем руками, выбирая ближе к быстрине. К утру нас выбрасывает на песчаную косу к своим зенитчикам. Изумленно смотрят они на наши лохмотья и небритые, худые лица, с трудом узнают своих; они кормят нас удивительно вкусными сухарями и рыбьей похлебкой (в жизни не ел ничего вкуснее ее!). Это была первая наша еда за последние трое суток.
В тот же день зенитчики отправили нас в медсанбат».
До чего разнообразна война, особенно когда она представлена глазами солдата, а не штабного стратега! В каких только видах не проявляется бой, чего только он не требует от солдата, чтобы тот выжил сам и уничтожил как можно больше врагов! Ползать, окапываться, преодолевать минные поля, строить плоты из подручных средств, снимать часовых. (И, кстати, разве отбиваться от лезущего врага каменными глыбами и балками не было принято в древние времена защитниками крепостей?) Все это один сплошной бой.
В нем проявляются и мужество, и хитрость, и коварство, и смекалка одних, и оплошность других. Разве может часовой забывать, что нельзя подходить к одиноко стоящему вагону и терять при этом бдительность? Но на войне могут сыграть свою роковую роль и накопившаяся усталость, и боевое утомление, и навалившаяся в связи с этим апатия ко всему, вплоть до собственной жизни.
Что, например, можно сказать о судьбе погибшего немца-часового?
Убит в гигантской Сталинградской битве.
В огненном аду уличных боев.
Зарезан кинжалом из-за брошенного вагона.
Пусть не смущает читателей те противоречия, с которыми ему приходится сталкиваться в цитируемых текстах: то появляются новые дивизии, то действуют горстки храбрецов, то бойцы отсиживаются в подсолнухах, бегут и стреляются, то дерутся до последнего, пуская в ход ножи и камни, то боятся, то проявляют бесстрашие, то кричат «ура», то плачут от нервного перенапряжения. Ведь это все является отдельными частями огромной мозаики боя, войны.
Здесь, вероятно, уместно привести несколько отрывков не из мемуаров и документальных интервью, а из художественной литературы, которые, на мой взгляд, удачно совмещают и объясняют подобные противоречия. И окрашивают их в соответствующие цвета.
«Могилкин не стал прищуриваться, но стрельба от этого не улучшилась. Учитель словесности Попов не столько стрелял, сколько протирал очки. Татарин Кугушев вел себя так же спокойно, словно он был не на поле боя, а на учебном стрельбище Осоавиахима. Он деловито щелкал затвором, деловито целился и пел свою песню без слов. Круглоголовый пулеметчик был фашистов короткими очередями и напропалую ругал командира взвода и ротного, да и себя за то, что мало прихватил патронных дисков. Левцов горячился. Стрелял он часто, а еще чаще мазал. Костомаров-Зубрилин сидел на дне щели и плевался кровью. Пуля насквозь пробила ему обе щеки. Расчет «максима» заслуживал всяческой похвалы. Пулемет работал, как хорошо налаженная молотилка. Немцы несли огромные потери, но продолжали атаку. Бежали, стреляли, падали, вскакивали и опять бежали. Уже отчетливо были видны их черные расстегнутые мундиры, растрепанные волосы и искаженные злобой лица.
— Они с ума сошли! — крикнул Богдан, и ему стало так страшно, что потемнело в глазах.
Толпа немцев — человек пятнадцать рослых парней с закатанными рукавами — бежали прямо на позицию Сократи-лина. Уже были слышны их топот и тяжелое дыхание.
— Пулемет! Пулемет! Стреляйте же! — заревел Сократи-лин.
— Сейчас, ленту перезаряжаем!
Ручной пулемет вдруг тоже смолк.
— Эсэсовцы… Конец нам, — выдохнул Сократилин, и вдруг какая-то неведомая сила вытолкнула его из окопа.
Сократилин бежал с поднятым карабином и кричал «ура!», плохо соображая, что делает и есть ли в этом смысл. На него шел эсэсовец, держа автомат, как палку. Богдан успел выстрелить. Немец схватился за живот, сел и замотал головой. Сократилин ударил его прикладом карабина. И в ту же секунду ему показалось, что его сразила молния.
Левцов выскочил с противотанковой гранатой, размахивая ею, как булавой. Солдат, на которого он бросился, в ужасе выставил вперед руки. Левцов ударил его по голове. Немец завертелся волчком. Левцов замахнулся еще раз и уронил гранату: его сзади схватили за горло. Он попытался разжать чьи-то руки, но его сбили с ног, навалились, в лицо дыхнули таким крепким винным перегаром, что Левцова стошнило.
Младший политрук Колбаско двоих застрелил из нагана в упор. И упал, обливаясь кровью, — его ударили ножом в горло.
Рукопашная шла уже по всей линии обороны. И немцы и русские дрались с яростью обреченных. Рассудок, казалось, покинул этих людей. Глухие удары, ругань, стон раненых, хрип умирающих — все смешалось. Били прикладами, кулаками, душили, кололи штыками, ножами — убивали всем, чем только можно убить. От крови стало сыро, и запах ее еще больше распалял солдат.
Учитель словесности, обхватив винтовку обеими руками и держа ее над головой, устремился на унтера с крестом. Унтер увернулся и с маху ударил Попова по лицу. Попов схватился за очки и, получив второй удар по затылку, упал как подрубленный. Костомаров-Зубрилин, как мясник, забрызганный кровью, обрабатывал прикладом сбитого им с ног немца. Тот уже и не шевелился, а он все был, бил и бил. Татарин Кугушев, прежде чем ринуться в свалку, приладил к винтовке щтык. Потом выбрал жертву, по всем правилам штыкового боя атаковал ее и уничтожил. Двоих он заколол, а на третьем споткнулся. Штык застрял в костях мосластого, тощего эсэсовца, и он не смог его сразу вытащить. Кугушев уперся ногой в грудь немца, но выдернуть штыка не успел. Удар ножа в спину свалил его к ногам убитого им же ефрейтора. Короткошеий пулеметчик орудовал одними кулаками. Кто-то сильно, словно молотом, ударил его по животу. Но ему все же удалось выпрямиться. Он схватил за горло немецкого солдата, и они рухнули на землю, покатились. Кто-то ударил пулеметчика каблуком по зубам. Губы мгновенно вспухли, изо рта хлынула кровь. Он выплевывал кровь и матерился.
