«Какая, к черту, война, победа, Родина, когда Я умираю!!!»
В фильме С. Спилберга «Спасти рядового Райана» есть кадр, в котором солдат подбирает свою оторванную руку и мечется с ней взад-вперед.
Находящийся в шоке мозг не в состоянии работать логически, он отказывается принимать действительность. Найти, схватить свою часть тела («Это же мое! Это принадлежит только мне!»), куда-то бежать… Куда? К врачу! Он поможет… Главное, не уронить, не потерять эту часть, а то навсегда останешься без нее… «А как же я без нее?! Это мое!»
Эти кадры не являются художественной гиперболой, не есть плод режиссерской фантазии.
«Кочегар Ковалев, которому оторвало ногу, ползал по палубе, кружась, словно что-то разыскивая, и озабоченно кричал:
— Помогите мне, братцы! Куда она делась?. Я здесь стоял».
Неизвестность тяжести полученной раны пугает больше всего. В доли секунды, задолго до того как даст о себе знать невыносимая боль, проносится мысль: «Что со мной? Это конец, или еще нет?!»
«Один из снарядов попал в вертикальную броню, другой разорвался на крыше, уничтожив комендорской колпак. Человек, стоявший на подаче, свалился и закружился на четвереньках, спрашивая:
— Братцы, куда это мне попало?
На спине у него, между плеч, в лохмотьях разорванного платья расплывалось мокрое пятно. Лицо, добродушное и жалкое, быстро синело…»
(Нет, Эмиль Золя знал, о чем говорил, когда писал: «В первую минуту самые тяжкие раны едва чувствовались, и только поздней начинались страшные муки, вырывались крики, исторгались слезы». К его произведениям о войне следует относиться серьезно, и недаром критики упрекали его в излишней натуралистичности.)
И оглушенное взрывом сознание может породить самые дикие, самые невероятные мысли.
«Вдруг с грохотом ослепила вздвоенная молния. Ющин перевернулся в воздухе и ударился о палубу. Ему показалось, что опрокинулось судно. Он даже не понял, что его, находившегося в момент взрыва снаряда за броневой переборкой, не задело ни одним осколком. Он вскочил и с ужасом увидел на палубе, недалеко от своих ног, чью-то оторванную голову. «Не моя ли это?» — подумал Ющин и вскинул вверх руки, чтобы пощупать свою голову».
Взрывная волна врывается в любую щель, в каждую амбразуру, в образовавшуюся пробоину, рвет металл, шутя, корежит бронированные конструкции и несет с собой тучи осколков, кромсая человеческие тела внутри укрытий. Обычное разбитое стекло может изуродовать в один миг.
«[Командир] вдруг качнулся и, словно от ужаса, закрыл руками лицо. Белые перчатки его сразу стали красными. Казалось, что он заплакал кровавыми слезами. Матросы помогли командиру спуститься с мостика, а дальше он не хотел, чтобы его провожали, и сам медленно пошагал, направляясь к корме. Но тут же, раненный во второй раз, свалился замертво. (…)
Под ногами визжало битое стекло. Когда вылетели рубочные окна — не заметил. Штурман стоял рядом, и лицо его было ужасно — в страшных порезах. Стекла, разлетевшиеся острыми клинками, распороли нос, щеки, уши — он заливался кровью!
— Брэнгвин, помогите… я ничего не вижу…»
Воздушный удар бьет людей, словно тряпочных кукол, о стены, пол и механизмы, и вместе с осколками и огнем стегает их брызгами расплавленного металла, окалиной, железной стружкой.
«На нижнем носовом мостике с грохотом вспыхнуло такое ослепительное пламя, как будто вблизи разразилась молнией грозовая туча. В боевой рубке никто не мог устоять на ногах. Полетел кувырком и старший сигнальщик Зефиров. После он и сам не мог определить, сколько времени ему пришлось пробыть без памяти. Очнувшись, он поднял крутолобую голову, и в онемевшем мозгу первым проблеском мысли был вопрос: жив он или нет? Со лба и подбородка стекала кровь, чувствовалась боль в ноге. Зефиров осмотрелся и, увидев, что лежит на двух матросах, быстро вскочил. Поднимались на ноги и другие, наполняя рубку стонами и бестолковыми выкриками. У некоторых было такое изумление на лицах, будто они еще не верили в свое спасение. Стали на свои места писарь Солнышков, раненный в губы, и сигнальщик Сайков с ободранной кожей на лбу. Дальномерщик Воловский медленно покачивал расшибленной головой, глядя себе под ноги. Строевой квартирмейстер Колесов с раздувшейся скулой оперся одной рукой на машинный телеграф и тяжело вздыхал. Старший офицер Сидоров, получивший удар по лбу, почему-то отступил в проход рубки и, силясь что-то сообразить, упорно смотрел внутрь ее. Лейтенант Шамшев схватился за живот, где у него застрял кусок металла. Боцманмат Копылов и рулевой Кудряшов заняли место у штурвала и, хотя лица у обоих были в крови, старались удержать судно на курсе.
Не все поднялись на ноги. Лейтенант Саткевич был в бессознательном состоянии. Посреди рубки лежал командир Юнг с раздробленной плечевой костью и, не открывая глаз, командовал в бреду:
— Минная атака… Стрелять сегментными снарядами… Куда исчезли люди?.
Рядом с ним ворочался его вестовой Назаров: у него из раздробленного затылка вывалились кусочки мозга. Раненый что-то мычал и, сжимая и разжимая пальцы вытягивал то одну руку, то другую, словно лез по вантам. Железный карниз, обведенный ниже прорези вокруг рубки для задерживания осколков, завернуло внутрь ее. Этим карнизом перебило до позвоночника шею одному матросу. Он судорожно обхватил ноги Назарова и, хрипя, держался за них, как за спасательный круг».
Какой силы должен быть взрыв, чтобы броневой карниз в одно мгновение согнулся и разрубил человеку шею!
Взрыв, обезобразивший часть людей, другую часть превратил в безмозглых дурачков, которые молниеносно очутились в другом мире, наполненном страхом и отчаянием. И там они тоже продолжают воевать. Им кажется, что они отбивают атаки, куда-то карабкаются по вантам, захлебываются в волнах, цепляясь за круг.
ВОЙНА и там, в предсмертном забытьи, не выпускает их из своих цепких лап.
«Через несколько минут ударил снаряд в рубку с носа. В воздухе закружились стружки. Адмирал еще раз был ранен в ногу. Сидевший на корточках командир судна Игнациус опрокинулся, но сейчас же вскочил на колени и, дико оглядываясь, схватился за лысую голову. Кожа на ней вскрылась конвертом, из раны заструилась кровь. Его унесли на перевязку. Флаг-офицер лейтенант Кржижановский, руки которого были исковыряны мелкими осколками, словно покрылись язвами, ушел в рулевое отделение — поставить руль прямо. (…)
Почти одновременно разорвался снаряд на правом крыле мостика. Писарь Устинов, стоявший вблизи боевой рубки в качестве ординарца, свалился и не мог уже встать: обе ноги у него были оторваны. На всем судне это был самый серьезный и смирный парень. И теперь, когда его понесли на носилках, он не кричал и не стонал от боли, а покорно улыбался, словно ему было щекотно от смертельных ран. (…)
На этот раз снаряд попал в правый борт и разорвался в угольной яме. Котел № 2 вышел из строя. Из пробитой трубы вспомогательного пара с ревом повалил горячий туман, заглушая неистовые вопли кочегара Концевича. Боцман Фомин, не задетый ни одним осколком, торопливо вскочил и огляделся. Первое, что бросилось ему в глаза, — это пробитая во многих местах палуба и опрокинутые на ней люди. Кочегар Ермолин еле ворочался, оторванная кисть его руки была заброшена на кожух. Помощник сигнальщика, матрос Сиренков, был разорван почти пополам вдоль туловища. Оба они только что стояли у 47-миллиметровой пушки. Недалеко от них неподвижно лежали командир Шамов, [его собаки] Банзай и Бобик, а на них, как будто играя, навалился раненный в ногу мичман Зубов».
