Подвиг в действительности оказался не таким поэтичным, как его рисовали армейские пропагандисты».
От этого, конечно же, подвиг не перестал быть подвигом.
Но пропагандистская машина, перейдя все грани приличия и здравого смысла в воспевании «несгибаемого коммунистического духа» советских людей, «превыше собственной жизни ставивших долг перед Родиной», буквально нивелировала героизм наших солдат, добившись результата прямо противоположного тем целям, которые она перед собой ставила. На уникальные случаи самопожертвования перестали обращать внимания, они уже не поражают наше воображение, а воспринимаются чем-то вроде будничного однообразия войны.
Об этом открыто пишут многие современные публицисты.
«Весьма показательно, что многие военные историки продолжают пропагандировать не воинское мастерство, находчивость, храбрость, которые в первую очередь определяли исход боев и сражений, а самопожертвование, часто граничившее с самоубийством. «Обвязавшись гранатами», он бросился под танк. Подвиг командира тут же повторили его подчиненные, и четыре «тигра» замерли, охваченные пламенем».
В. Суворов в своей книге «Очищение» также подметил эту особенность патриотического воспитания.
«Признаюсь: мемуары немецких генералов мне нравились куда больше, чем мемуары советских. Советский генерал вспоминал о том, как последней гранатой рядовой Иванов подорвал немецкий танк, как последним снарядом сержант Петров уничтожил атакующих гитлеровцев, как под шквальным огнем политрук Сидоров поднял бойцов в атаку, как лейтенант Семенов направил свой горящий самолет на скопление танков… И рассказывали наши генералы о том, что говорил, умирая, рядовой Иванов: он просился в партию. И сержант Петров тоже просился. И все другие.
А у немцев никто почему-то подвигов не совершал, героизма нe проявлял. В их мемуарах нет места подвигам. Для них война — работа. И они описывали войну с точки зрения профессионалов: у меня столько сил, у противника, предположительно, столько… Моя задача такая-то… Выполнению задачи препятствуют такие-то факторы, а сопутствуют и облегчают ее такие-то. В данной ситуации могло быть три решения, я выбрал второе… По такой-то причине. Вот что из этого получилось.
Мемуары немецких генералов — это вроде бы набор увлекательных поучительных головоломок. Каждый писал на свой лад, но все — интересно. А мемуары наших генералов вроде бросались одной и той же группой главпуровских машинисток, которые только переставляли номера дивизий и полков, названия мест и имена героев. У нашего солдата почему-то всегда не хватало патронов, снарядов, гранат, и все генеральские мемуары — про то, как наши ребята бросаются на танк с топором, сбивают самолет из винтовки и прокалывают вилами бензобак бронетранспортера. Все у нас как бы сводилось к рукопашной схватке, к мордобою, вроде и нет никакого военного искусства, никакой тактикой.
У нас в мемуарах — школа мужества.
У немцев — школа мышления».
К сожалению, подобный подход к описанию войны сохранился в нашей литературе до сих пор. (И к нему еще присоединились элементы кинобоевиков.) Только теперь эксплуатируются не коммунистические принципы, а возрождение патриотического духа и национальной идеи.
В заблуждении оказались не только современные исследователи, но и сотни тысяч советских солдат Великой Отечественной, в сознании которых произошел чудовищный перекос.
«Апология жертвенности, идеи сугубо языческой, пронизывает всю пропагандистскую работу. (…) Не задумывались, что такая пропаганда в армии совершенно аморальна, она продолжает восхвалять жестокие методы руководства войной».
«Великий подвиг товарища Матросова должен служить примером…»
ещё как-то можно объяснить, когда подобный призыв звучит под Москвой в 41-м, но — в 45-м, на улицах Берлина… Понятно, что на последнем этапе войны людей все трудней было посылать на смерть. Для этого агитация политработников должна была достичь своего апогея, сравнимого с истерией. И содержать в себе скрытую угрозу: «Жертвуй собой, как товарищ Матросов, или, за проявленную в бою трусость, сам знаешь, что тебя ждет…»
Обреченность советских солдат проявлялась в наплевательском, бесчеловечно-диком отношении к павшим бойцам. И им же поддерживалась, прививая равнодушие к собственной судьбе.
Довольно часто в воспоминаниях ветеранов можно встретить такие слова: «Впереди повозка, за ней пленные. Идут тихо и молча. Из окопа торчит мертвая нога.
— Хоть бы зарыли поглубже, — говорит водитель, — а то собаки бегают».
В письме бывшего заместителя председателя Львовского облисполкома Н.М. Петренко, направленном в Главное политическое управление Красной Армии в октябре 1943 г. (то есть когда Красная Армия уже наступала), говорилось:
«Я считаю вопрос о правильном погребении погибших советских бойцов и командиров вопросом важным, влияющим на боевой дух армии.
Немцы крепко учитывают психологическое воздействие на живых солдат соблюдения ритуала погребения и воспринимают его как заботу о человеке даже после его смерти. У нас же наоборот — полное пренебрежение к трупам убитых. По дорогам от г. Каменска Ростовской области до Харькова я немало встречал убитых красноармейцев, трупы которых валялись по 10–15 дней на дорогах в грязи, в канавах, в полях. По этим Дорогам проезжают воинские части и наблюдают эту недопустимую картину нашей халатности. Для каждого воина Красной Армии совсем не страшна смерть, по-моему, очень страшно очутиться на месте убитого, брошенного на дорог е, как что-то никому не нужное, забытое. (…)
Считаю, что вопрос обязательного и своевременного захоронения погибших воинов Отечественной войны является одним из важных вопросов агитационного порядка, который отражается на психологии красноармейца…»
Подобное отношение к солдатским жизням и смертям сохранялось вплоть до конца войны.
«Я вспомнил бои за Одером в 1945 году и престарелого генерала-артиллериста, выговаривавшего молодому командиру дивизии полковнику за то, что в полосе его дивизии генерал обнаружил незахороненный труп убитого лейтенанта, лежавший у дороги, по которой шли войска. Помнится генерал говорил: «Своевременно и с почестью похоронить павших в бою — это немаловажный моральный фактор для живых. Что подумают бойцы, проходящие и проезжающие мимо тела убитого лейтенанта, лежащего в грязной жиже? Только одно— может, и мое тело будет вот так валяться».
Цинизм, с которым пропагандисты «требовали постоянной готовности стать смертником» (читай — трупом), не мешал им хвастливо заявлять о преимуществе подобной агитации, обвинять врага в трусости и неспособности идти на жертвы и откровенно фальсифицировать факты.
Поэтому все мы воспитаны на следующих примерах.
«Таранный удар ни в одном учебнике по тактике не значится как прием воздушного боя, но среди сбитых советскими летчиками фашистских самолетов несколько сот уничтожено именно этим боевым приемом. Больше всего фашистских асов поражало то, что после сокрушительного, казалось бы, смертоносного для обеих сторон удара «эти безумцы русские чаще всего ухитрялись оставаться живыми и сохранить свою машину!» Любопытно, что ни в одной публикации об авиации вермахта после первых же столкновений с советскими ВВС в Великой Отечественной войне не цитировались хвастливые слова фюрера: «Славяне никогда ничего не поймут в воздушной войне, это — оружие могущественных людей, германская форма боя».
