Но это не те вещи, к которым человеку нужно привыкать. С «привыканием» происходит искривление нравственной парадигмы. Увечье психики.
Так было всегда. Участник наполеоновского похода в Россию, вестфальский штаб-офицер фон Лоссберг писал своей жене 9 ноября 1812 года: «Правда, нужно много твёрдости характера для того, чтобы ежедневно смотреть на эти ужасы и не сойти с ума или, по крайней мере, не сделаться нервнобольным; я убеждён, что эта последняя болезнь привела к смерти многих, особенно из образованных и чувствительных людей, и потребует и в будущем много жертв».
Не будем забывать и об «обычных» тяготах похода, которые определяются не только стоптанными в кровь ногами и ноющей под грузом снаряжения спиной, но и окружающими природными условиями.
Ах, если бы такие, казалось, одинаковые солдаты — одинаково стриженные, в одинаковых сапогах — одинаково хорошо сражались в любых условиях, в любой местности! Мечта любого полководца! Сытые, здоровые, прекрасно вооружённые — чего им ещё надо?
Подобное отношение к живой силе привело к тому, что советские солдаты Великой Отечественной переиначили слова известной песни:
Там, где пехота не пройдёт,
И бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползёт —
Там пролетит стальная птица, —
во вроде бы шуточный, но в то же время какой-то необычайно грустный вариант:
Где самолёт не пролетит,
И бронепоезд не промчится —
Солдат на пузе проползёт,
И ничего с ним не случится.
В том-то всё и дело, что случится. И случалось.
Внутри каждого солдата — своя хрупкая «начинка», которая живо реагирует на обстановку, в которой предстоит воевать.
«Там, где пройдёт один солдат, там пройдёт вся армия!» Пройдёт. Но какой ценой?
Генерал вермахта Гюнтер Блюментрит писал:
«Для европейца с Запада, привыкшего к небольшим территориям, расстояния на Востоке кажутся бесконечными. Гражданин США привык мыслить категориями огромных степей и прерий, и поэтому он не разделит этого чувства, близкого к ужасу. Ужас ещё усиливается меланхолическим, монотонным характером русского ландшафта, который действует угнетающе, особенно мрачной осенью и томительно долгой зимой.
Психологическое влияние этой страны на среднего немецкого солдата было очень сильным. Он чувствовал себя ничтожным, затерянным в этих бескрайних просторах. Уроженцы Восточной Германии значительно легче акклиматизировались в этом странном новом мире, так как Восточная Германия географически является связующим звеном между Россией и Западом. Солдаты из других земель Германии, как и их отцы в Первую мировую войну, тоже научились приспособляться к местным условиям. Россия явилась истинным испытанием для наших войск. Это была тяжёлая школа».
У южан и западных европейцев вызывал ужас снег, угнетающе действуя на их психику. Появился термин — «снегобоязнь».
Бездонные пропасти и заоблачные вершины горных перевалов, за которые предстояло сражаться, вызывали парализующий страх. Прибавьте к этому холод, от которого страдали не только южане, но и «привыкшие к суровым зимам» русские солдаты.
«С половины ноября (1877 года) снег завалил балканские проходы, и войска Радецкого жестоко страдали в своих орлиных гнёздах. Двинутая на Шипку без тёплых сапог и полушубков, 24-я пехотная дивизия была буквально заморожена, с небольшим в две недели лишившись двух третей своего составами к половине декабря её сняли с перевала. Нужна была вся твёрдость Радецкого и героизм его VIII корпуса, чтобы отсиживаться почти три месяца в таких условиях и удержать в своих окоченевших руках важнейший стратегический пункт театра войны. В трёх полках 24-й дивизии обморожено 6213 человек — свыше двух третей штатного состава. Во всём отряде Радецкого с 5 сентября по 24 декабря боевая убыль составила 700 человек, заболело и обморожено 9500».
Многих завоевателей сводила с ума пустыня. В Палестине впадали в безумие крестоносцы. Французские солдаты во время Египетского похода, завидев Нил, топились в его волнах. В Сирийском походе — стрелялись.
Участник марша через пустыню Гоби в 1945 году вспоминал:
«Степь казалась раскалённой сковородкой. Солнце садилось всё ниже, но желанной прохлады вечер не приносил. Только тогда я понял по-настоящему, что такое пустыня. Жажда перебивала всё остальное. Не хотелось ни есть, ни спать, только одна неотвязная мысль билась в голове: „Пить, пить, пить…“ (…)
Ещё труднее было танкистам. В металлической коробке танка жаркий, будто расплавленный воздух, руками не тронешь нагретое железо. У всех пересохло в горле, стали сухими губы. Танки передвигались на расстоянии ста метров друг от друга. Взметённый горячий песок набивался внутрь, слепил глаза, лез во все щели, как наждак, перетирал стальные детали гусениц. Разведчики пытались найти источники воды. Мотоциклисты взбирались на сопки, чтобы разглядеть издалека колодец или озеро. Но видели только миражи. (…) И в результате там, где пехота шла через пустынные участки территории Маньчжурии, резко возросли людские потери. Особенно тяжело это отразилось на частях, наступавших через Гоби. Ребята рассказывали, что в иных частях число потерявших боеспособность от солнечного удара достигало двух третей списочного состава.
Да и на нашем участке солнце убило немало людей, особенно в пехотных полках. И то, что воды на человека приходилось по 200 граммов в день, то есть по гранёному стакану, как с оптимизмом пишут сегодня некоторые, я не считаю какой-то доблестью. Командиров, в чьих частях сложилось такое положение, следовало бы отдать под суд. Да и высшему командованию надо было сделать серьёзнейшее внушение, может быть, кое-кого и крепко наказать. Причина была веская: тысячи и тысячи солдат потеряли боеспособность от солнечного удара».
В свою очередь перед бескрайним морским простором испытывали ужас после призыва на флот те, кто раньше видел воду только в деревенских колодцах. А им предстояло не только плавать, например в Арктике или в тропиках, не только переносить шторма, но при этом воевать в замкнутой утробе корабля, гореть, тонуть…
Малярийные тропики с гигантскими пауками и ядовитыми бабочками тоже никак не способствовали повышению боеспособности чужеземных солдат. Советские специалисты, проходившие службу во Вьетнаме во время войны с США, вспоминали такой факт: «Перед каждым бунгало обязательно рыли щель-убежище. Туда в поисках прохлады сползались жабы, змеи и скорпионы со всей округи. В эту „дружелюбную“ компанию, матерясь, прыгали во время налётов солдаты». (Да и местным жителям приходилось нелегко. Вьетнамская медсестра Ким Тхи Ху рассказывала, что во время исторической битвы под Дьенбьенфу весной 1954 года ей «приходилось делать всё: быть связной, носить на коромысле рис и боеприпасы, перевязывать раненых, готовить еду, строить шалаши для ночлега. По ночам, когда раненым не спалось, пела им песни, чтобы они хоть немножко забывали свою боль. Однажды загорелась палатка, где были тяжело раненные, и мне пришлось выносить их из огня. Некоторые, не вынеся тяжёлых ран и трудностей перехода, умирали; тогда мне приходилось копать могилу и хоронить их. Это была самая горькая работа. Но больше всего я боялась тигров».)
