Но остановить обезумевших в общем ритме несущейся лавы животных могла только смерть. Или естественное препятствие.
«Эскадроны, видневшиеся сквозь местами разорванное огромное облако дыма, извивались и вздувались, как щупальца полипа. Среди пушечных залпов и звуков фанфар — хаос касок, криков, сабель, резкие движения лошадиных крупов, страшная и вместе с тем послушная воинской дисциплине сумятица. А надо всем этим — кирасы, словно чешуя гидры…
За гребнем плато, укрываясь за батареей, английская пехота, построенная в тринадцать каре, по два батальона в каждом, и в две линии: семь каре на первой, шесть — на второй, взяв ружья наизготовку и целясь в то, что должно было перед ней появиться, ожидала спокойная, безмолвная, неподвижная. Она не видела кирасир, кирасиры не видели её. Она прислушивалась к нарастающему приливу этого моря людей. Она всё яснее различала топот трёх тысяч коней, бежавших крупной рысью, мерный стук их копыт, бряцание сабель, звяканье кирас и могучее, яростное дыхание. Наступила грозная тишина, потом внезапно над гребнем возник длинный ряд поднятых рук, потрясающих саблями, каски, трубы, штандарты и три тысячи седоусых голов, кричавших: „Да здравствует император!“ Вся эта кавалерия обрушилась на плато. Это походило на начинающееся землетрясение.
Вдруг произошло нечто трагическое: налево от англичан, направо от нас раздался страшный вопль, кони кирасир, мчавшиеся во главе колонны, встали на дыбы. Очутившись на самом гребне плато, кирасиры, отдавшиеся во власть необузданной ярости, готовые к смертоносной атаке на неприятельские каре и батареи, внезапно увидели между собой и англичанами провал, пропасть. То была пролегавшая в ложбине дорога на Оэн.
Мгновение это было ужасно. Перед ними, непредвиденный, круто обрывавшийся под копытами коней меж двух откосов зиял овраг глубиной в две туазы. Второй ряд конницы столкнул туда передний, третий столкнул туда второй; кони взвивались на дыбы, откидывались, падали на круп, скользили по откосу вверх ногами, сбрасывали и подминали под себя всадников. Отступить не было никакой возможности, вся колонна словно превратилась в метательный снаряд; сила, собранная для того, чтобы раздавить англичан, раздавила самих французов. Преодолеть неумолимый овраг можно было лишь набив его доверху; всадники и кони, смешавшись, скатывались вниз, давя друг друга, образуя в этой пропасти сплошное месиво тел, и только когда овраг наполнился живыми людьми, то, ступая по ним, перешли уцелевшие. Почти треть бригады Дюбуа погибла в этой пропасти…
При одной мысли о том, сколько храбрецов там погибло и какою смертью, сердце невольно содрогается.
Если существует на свете что-либо ужасное, если есть действительность, превосходящая самый страшный сон, то это: жить, видеть солнце, быть в расцвете сил, быть здоровым и радостным, смеяться над опасностью, лететь навстречу ослепительной славе, которую видишь впереди, ощущать, как дышат лёгкие, как бьётся сердце, как послушна разуму воля, говорить, думать, надеяться, любить, иметь мать, иметь жену, иметь детей, обладать знаниями, — и вдруг, даже не вскрикнув, в мгновение ока рухнуть в бездну, свалиться, скатиться, раздавить кого-то, быть раздавленным, видеть хлебные колосья над собой, цветы, листву, ветви и быть не в силах удержаться, сознавать, что сабля твоя бесполезна, ощущать под собой людей, над собой лошадей, тщетно бороться, чувствовать, как, брыкаясь, лошадь в темноте ломает тебе кости, как в глаз тебе вонзается чей-то каблук, яростно хватать зубами лошадиные подковы, задыхаться, реветь, корчиться, лежать внизу и думать: „Ведь только что я ещё жил!“»
Изнанка военной романтики всегда имеет неприглядный вид. И для меня слова поэта: «Смешались в кучу кони, люди», всегда ассоциируются с описанной выше картиной.
На страницах истории нашлось немало места для славы тяжёлых рыцарских коней, вместе с всадником представляющих самостоятельную боевую единицу. Как танк. И для быстрых монгольских и арабских скакунов под сёдлами прирождённых азиатских наездников, изнуряющих врага молниеносными атаками и быстрым отходом. И для вымуштрованных лошадей рейтаров, медленной рысью, колонной приближающихся к вражескому строю. На расстоянии 8–10 шагов их всадники разряжали свои пистолеты в противника, и лошади сворачивали влево, пристраиваясь в хвост колонны, называвшейся «караколе». Это напоминало игру «Ручеёк».
Веками кавалерия господствовала на поле боя (за редкими исключениями, пока огнестрельное оружие не взяло верх в этом соревновании скорости со скорострельностью).
И хотя к середине XVIII века кремнёвые ружья, при скорострельности один выстрел в минуту, были эффективными на дистанции не более 300 шагов, а наиболее губительное действие орудийной картечи начиналось с 300 метров, при Кунерсдорфе в 1759 году прусские эскадроны генерала Зейдлица полегли под ливнем свинца.
Впрочем, залповый ружейный огонь и картечь 3-, 6- и 12-фунтовых орудий ещё можно было преодолеть бесстрашной атакой кавалерийской массы. Несущийся в галопе конь покроет триста метров за считанные секунды и вряд ли позволит врагу перезарядить оружие.
И тогда появились нарезные игольчатые скорострельные ружья Дрейзе и Шаспо, заряжающиеся с казённой части патроном. Они вели прицельный огонь на 600–1500 метров. Расстояние до противника увеличилось, возросло время атаки, а значит, дольше приходилось находиться под огнём. На вооружение были приняты картечницы (митральезы) Тейлора и Реффи со скорострельностью до 250 выстрелов в минуту. Кажется, такой крупной цели, как лошадь, теперь было не место на поле боя.
Но кавалерийские атаки в плотном строю продолжались в надежде «протаранить» вражеские позиции, используя всё тот же козырь — скорость. И во время Гражданской войны в США 1861–1865 гг., и во Франко-прусскую войну 1870–1871 гг. они были отнюдь не редкостью.
Каково же приходилось в них людям и животным, мчащимся навстречу рою пуль!
«В ложбине, чуть пониже Крестовой горы, слева от дороги, была собрана вся дивизия генерала Маргерита: три полка африканских стрелков, один полк французских стрелков и один гусарский. Трубы подали сигнал: „Спешиться!“ Раздалась команда офицеров: „Подтянуть подпруги! Укрепить вьюки!“
Проспер слез с коня, размял ноги, погладил Зефира. Бедный Зефир так же ошалел, как его хозяин, и был изнурён нелепой работой, к которой его принуждали. Да ещё он тащил на себе целый склад: за седлом — бельё в седельных кобурах, сверху — свёрнутый плащ, куртка, рейтузы, сумка со скребницами, а поперёк — ещё мешок с довольствием, не считая бурдюка, фляги, котелка. С огромной нежностью и жалостью к коню Проспер подтягивал подпруги и проверял, всё ли хорошо держится.
Мгновение было мучительное. Проспер был не трусливей других, но у него так пересохло во рту, что он закурил папиросу. Когда идёшь в атаку, каждый может сказать: „На этот раз мне каюк!“ Ждать пришлось добрых пять-шесть минут; говорили, что генерал Маргерит поехал вперёд, ознакомиться с местностью. Войска ждали. Все пять полков построились в три колонны, по семи эскадронов в каждой: хватит пушечного мяса!
Вдруг трубы дали сигнал: „По коням!“ И почти сейчас же раздался новый сигнал: „Сабли наголо!“
