Повторять нам не пришлось, мы тут же выскочили на улицу. Я еще успел подумать: от каких, в сущности, пустяков зависят вопросы ареста солдат в армии.
Выскочили мы и тут же нарвались на начальника губы старлея Медведчука. Офицер он был уникальный. Не из военного училища, не из пиджаков. А из прапорщиков, пересдал экзамены на офицера. Медведчук нас тут же завернул обратно и приказал губарям выбрить наши головы, раз уж машинка сломана. Так что на губу мы все же попали. Михаил в общую камеру, а я, из-за нехватки мест, опять в одиночку.
Итак, я схватил лопату и начал убирать снег. В закрытом дворе для прогулок слышался топот, словно бегало стадо слонов. Мельком я взглянул в приоткрытую дверь. По углам дворика были поставлены четыре ведра, и по периметру двора бегали пять арестантов. В центре стоял губарь и следил, чтобы бегуны не срезали углы, огибали ведра. Вчера губу посетил проверяющий из Кандалакшской военной прокураторы. Он прошелся по камерам и спросил сидельцев, есть ли жалобы. Некоторые пожаловались, что их не выводят на вечернюю прогулку. Вот сейчас они и бегали вокруг расставленных по углам ведер — вечернюю прогулку им организовали. Губарь, стороживший меня, сказал мне:
— Ну, ты эта… сам, короче, давай. Если спросят, скажешь — меня к телефону позвали. Да смотри, чтоб Медведчук тебя неработающим не застал. А если кто другой захочет тебя припахать — отправляй ко мне, я в казарме буду. Понял?
Я кивнул головой.
— Курить хочешь?
Снова кивнул головой, уже отрицательно.
— Не бзди, это не подстава, отвечаю.
— Спасибо, я просто не курю.
— Ну, как знаешь. — И он ушел в казарму.
Его понять можно, морозец за тридцать, я хоть лопатой машу, греюсь, а ему стоймя стоять с автоматом намного холоднее, вот и пошел греться. Через полчаса я присел на сугроб отдохнуть, подложив под зад фанерную лопату, чтоб не так холодно было. И тут откуда-то из-за угла выскочила комендатурская овчарка Найда. Псина огромная и страшная. Одним своим грозным хрипением из оскаленной пасти с желтыми клыками вводила в трепет любого. При случае и разорвать бы могла, как грелку. Но если честно, такого за ней никто не помнил, ей достаточно было просто зарычать. Уважали ее очень. Найда служила раньше в дисбате вместе с другими служебными овчарками. Когда пес становился старым, конвоир уводил его за забор. При этом говорил ласковые слова, мяса давал или сахару. Эх, люди! Считаете себя царями природы, а не понимаете, что обмануть собаку невозможно. Псу сразу становилось ясно, что его пристрелят. Одни при этом выли и бились на поводке, другие шли на смерть молча, без истерик. Кому-то в Москве стукнуло в голову, и дисбат под Ленинградом расформировали, организовали другой, в Архангельской области, на острове. А собаки, ну куда их? Вызывать ветеринара и усыплять — в копеечку влетит. Кого-то, как Найду, раздали по разным частям и частникам. Да только взрослых собак не очень-то брали, щенков — другое дело. Остальных просто расстреляли из автомата прямо в питомнике.
Я посмотрел в глаза Найде. Будь она помоложе, разорвала бы меня не задумываясь. Но она была в летах и давно поняла службу: не выказывай рвение, если в этом нет нужды. Продолжая глядеть в ее глаза, я спокойно стал говорить ей:
— Спокойно, я тебе не враг и ничего не замышляю против тебя. Зачем тебе кусать меня? Это глупо — налетать на арестованного военного строителя.
Найда подошла ко мне, спокойно обнюхала, села рядом. Я осторожно протянул руку и погладил ее, почесал за ухом. Все-таки у меня был опыт общения с собаками — до армии жил в деревне. Она вдруг сунула голову мне под мышку и тихонько заскулила. Я понимал ее. Служба — она везде нелегка, что у сторожевой собаки, что у арестованного стройбатовца. И сам вдруг остро ощутил подмерзающие ноги в сырых валенках, ноющие болячки на сбитых руках, незажившие обмороженные подушечки пальцев. Эх, собачья наша жизнь, Найда, что твоя, что моя. У меня хоть дембель где-то маячит, а у тебя… даже думать не хочется. До чего же свихнулся этот кошмарный мир, если служебную овчарку некому пожалеть, кроме охраняемого ею арестанта.
К реальности меня вернул грубый окрик:
— Эй, воин, ты че! Обурел в корягу? Чего сидим?
Я обернулся. На пороге комендатурской казармы стоял какой-то губарь из свирепых первогодков самого последнего призыва. Найда вытащила голову из моей подмышки, обиженно взвизгнув. Потом как-то недобро оскалила клыки, тихо зарычав. А потом, гавкнув, ринулась на губаря, тот едва успел заскочить обратно за дверь…
Вечером, когда я уже сидел в одиночке, солдат, принесший мне ужин в камеру, рассказал потрясающую новость. Найда очень ловко ловила пастью на лету куски еды, что губари бросали ей. Так вот, кто-то бросил ей пустую бутылку из-под водки. Найда хлопнула пастью и раздавила бутылку! Осколки стекла тут же порезали ей челюсти.
На следующее утро, когда нас, арестованных, выводили на работу, я мельком взглянул на Найду в углу у забора. Она лежала на снегу, держа голову над передними лапами. Из пасти ее свисали какие-то кровавые ошметки, стекал гной. Наверное, не выживет. Это какая ж сволочь с ней так поступила? Я просто боялся встретиться с ней глазами. Впервые мне стало стыдно, что я человек.
Через месяц после моего возвращения на Хуаппу со своим МАЗом с губы приехал один дагестанец из нашей роты.
— Руслан, как там Найда? — спросил я его, не надеясь на хорошие новости.
— Найда? Здоровая, сучка, еще злее прежнего стала! А что ей сделается…
Новогодняя история
31 декабря 1980 года. Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909-й военно-строительный отряд
И вот привезли нас, военных строителей, 30 декабря из лесу в цивилизованное лоно казармы. Это надо видеть, как, через борт ЗИЛ-157 перепрыгивают вернувшиеся с лесоповала солдаты: грязные, задымленные, голодные, агрессивные. Грабари, лесные волки, чокера и мазуты — то есть лесовальщики и трактористы с самосвальщиками и экскаваторщиками. Со страхом глядят на них казарменные «аристократы» — разные там каптеры и кадровые дежурные-дневальные. Не попадись сейчас под руку лесному грабарю — зашибет. Руки вальщика — что стальные тиски. Один раз хлеборез возразил что-то бригадиру — и попал в госпиталь с переломанной ногой. Вечером 30-го мы поужинали, помылись в бане и сладко поспали на белых простынях.
А на следующий день меня нашел главный механик нашего леспромкомбината.
— Ты водитель МАЗа?
— Ну, — говорю.
Перед начальством мы, лесные, не очень-то прогибались, говорили скупо, с достоинством.
— Значит, так, — сказал мне майор, — в клубе надо до обеда поменять водяной насос, тогда кочегары смогут запустить отопление. И вечером в нем смогут выступить ленинградские артисты. Кровь из носу, но к обеду насос поставить. Даю тебе двух дневальных в помощь.
На последнюю фразу я скривился — от этих казарменных сачков проку мало. Только жрать да харю давить могут. Но ответил равнодушно:
