Вечером, наласкавшись с Варей, он вытянулся на спине, закинул руки за голову, закрыв глаза и пытаясь хоть примерно представить, какова она — княгиня Полина? Память услужливо нарисовала облик веснушчатой девчонки с пляшущими в глазах огоньками свечей, с пухлыми пунцовыми губами. Черные, круто изогнутые брови, выступающие скулы.
— Людмила, — узнал ее молодой боярин. — Людмила Шаховская…
Он представил дымку вокруг ее облика, шагнул в нее — и оказался в лесу. Куда ни глянь — поваленные сосны, могучие дубы, сплетающиеся кронами с липами и березами. На вид — чащоба дремучая, непролазная. Но, тем не менее, света много. Впереди — поляна с тропинкой утоптанной от края и до края, камень большой, замшелый посередине, с выступом над землей.
На выступе том и сидела княгиня Людмила — в одной вышитой рубахе ниже колен, простоволосая и босая. На коленях у нее лежала большая краюха хлеба, и она, отламывая по маленькому кусочку, кормила с рук подходящих из-под деревьев ягнят, козочек, лисиц, волков и огромных, горбатых, бурых медведей.
— Вот, значит, какие у тебя сны… — тихо пробормотал Андрей.
Но девушка услышала, вскинула голову, вгляделась в тень, под которой таился незваный гость, и охнула, приоткрыв маленький ротик:
— Опять ты?!
— Не бойся, я ухожу. Просто глянуть на тебя хотел. Все, ухожу. Спи.
Зверев и правда отступил, но не ушел — спрятался за ствол низкой, кряжистой, словно дуб, березы, и опустился на четвереньки, воображая себя мохнатым, матерым волком. Во сне оказалось совсем не трудно превратить руки и ноги в лапы, вытянуть лицо, отрастить хвост и даже им завилять. Андрей неторопливо выступил в таком виде на поляну, настороженно подобрался к жертве. Остановился. Людмила протянула ему кусочек хлеба. Он, наклонив набок голову, слизнул угощение — совершенно, кстати, безвкусное, — а потом положил подбородок княгине на колени. Девушка погладила его по голове, почесала за ушком. Молодой человек ухмыльнулся обманом украденной ласке, мурлыкнул. Княгиня провела ладонью ему по волосам пару раз, потом остановилась:
— А почему ты мурлыкаешь? Ты же волк!
Зверев понял, что прокололся, развернулся и потрусил назад к деревьям.
— Стой! Ты кто?
После такого вопроса Андрей поднялся на задние лапы, ускорил шаг. Входя под кроны, встряхнулся, возвращая себе человеческий облик, повернул голову, через плечо улыбнулся Шаховской, подмигнул и нырнул в дымку, окончательно покидая ее сон.
Внизу перед ним открылась бездонная пропасть. Голубое небо, голубая вода внизу, голубая вода вокруг. Он падал в струе водопада, наполненной белоснежными пузырьками, и каждый из них улыбался. Разумеется, это был сон. Но уже его, собственный. Боярин поджал ноги, сделал несколько кувырков, потом раскинул крылья и вырвался из холодного потока на воздушный простор. Летать так летать.
Пожар
До Юрьева дня отец и сын Лисьины крутились, как две белки в одном колесе. Нужно было проследить, чтобы дворня не ленилась и вовремя убрала хозяйские поля, чтобы заложенное над хлевом и конюшней и сметанное во дворе сено было достаточно просушено, помещено на сухое место и хорошо укрыто. Особенно на сеновалах: когда они заполнены, кровлю уже не проверишь, течь не найдешь. Коли где вода протекает… Хорошо, если просто сгниют припасы. А то ведь недосушенная трава и полыхнуть может запросто.
Требовалось промчаться по деревням, глянуть, как у них с уборкой идет, что уродилось, куда укладывается. Оброк, конечно, штука оговоренная — но ведь, что ни осень, вопросы разные возникают. Одно уродилось, другое не выросло, третье подгнило. Знать надобно, где схитрить смерды пытаются, где их пожалеть нужно, какой оброк и чем заменить можно. Чтобы и смерды не бедствовали, и самому в дураках не остаться. Он даже не заметил, когда вернулся Пахом. Просто как-то утром, когда он вышел на берег разминаться, там же оказался дядька и предложил для разнообразия побаловаться ножами. Но и этот день тут же утонул в череде хлопот. После того, как опустели луга и угодья, настало время заготовки мяса. Поначалу под нож шла свинина. Ее коптили, солили, тушили в больших крынках, которые сверху заливались салом и закрывались промасленными тряпочками — чтобы не попортилось.
— Если кто-то скажет, что консервы изобрели в двадцатом веке, не верь ушам своим, — прокомментировал этот процесс Андрей.
Вторыми на очереди были гуси — как твари не менее жирные, нежели хрюшки, — потом настал черед скотины более постной: коз, бычков и коров. Под нож пустили и часть баранов, нескольких лошадей. Зима — время суровое. Запасенного сена и брюквы, зерна должно хватить на всех. Пожалеешь кого-то сейчас — весной придется всей скотине жрать кору.
Последними — когда уже ударили ощутимые морозы, когда на озере и Окнице лед достаточно окреп, чтобы удерживать человека, а склоны вокруг усадьбы были залиты сверкающей зимней броней, в погреб отправились куры. Кровавое было зрелище. Десять человек расселись на льду, из курятника послышались отчаянные вопли птиц, пытающихся спасти свои жизни, и вскоре с кухни начали пучками сносить на лед уже ошпаренные тушки. Семь женщин их ощипывали, наполняя пером и пухом полотняные мешки, один холоп рубил пополам, один выгребал в деревянные кадки внутренности, один макал в прорубь еще теплые половинки, после чего развешивал их на перекладине в специальные петельки. Через пару часов половинки — или, как их тут называли, полти — покрывались тонкой ледяной корочкой и в таком виде на тележке увозились на ледник. Потроха потом сортировались, слегка подсаливались и тоже замораживались, перо кипятилось со щелоком, как белье, сушилось и превращалось в подушки, перины и детские «конверты». И даже оставшуюся на льду кровь за два дня дочиста склевали вороны, сороки, вылизали неведомые ночные гости. Курочки ушли в дело целиком, без остатка. В некогда шумном курятнике осталось всего три десятка несушек и два петуха. Те, что зимой будут угощать людей яйцами, а к весне выведут новое потомство — которое до новых заморозков успеет набрать вес и нарастить мясо.
К концу сезона, когда хлопоты наконец-то начали сходить на нет, Зверев начал уж подумывать о том, что не мешало бы ему пойти учиться на агронома. Опыт у него уже имелся, осталось разбавить его толикой теории. Но такого дня, когда утром можно было бы встать, вскинуть руки и вдохнуть воздух полной грудью, так и не наступило. Потому как, едва иссяк поток едущих в усадьбу с оброком подвод и саней, Василий Ярославович положил ему руку на плечо:
— Ты сказывал, нам надобно в Москву ехать? Пожалуй, сразу после Рождества можно и отправляться. Главное, почитай, сотворили. С остальным матушка управится сама.
— А когда Рождество?
— Нешто забыл? Послезавтра!
На третьи сутки после святого дня, в разгар празднества, когда все обитатели усадьбы еще гуляли и веселились, молодой боярин надел утром поверх рубахи поддоспешник, байдану, ферязь — благо холодная погода позволяла на одежде не экономить, — поверх того накинул епанчу. Прихватил саблю, бердыш, лук. Василий Ярославович тоже согласился отправиться во всеоружии, разве только без рогатины, да и холопы снарядились по всем правилам — Лисьин согласился взять сразу шестерых, хотя для кошта Ивана Кошкина это могло быть изрядно обременительно. Выпив на дорогу по корцу вина и перекрестившись на храмовые кресты, они пустились в путь.
