Однако, не столько опера, сколько одно неприятное происшествие, случившееся со мной в этом театре, врезалось мне в память. На спектакле, разумеется, большинство присутствующих составляло гражданское население, но немало было и нас, военных, мы занимали правую ложу во втором ярусе. Не знаю, там ли, или еще в гардеробной, а может быть, на пути из раздевалки к ложе это и произошло.
За всю мою жизнь я помню только один случай, когда меня обворовали в моем присутствии, и то лишь потому, что я спал. Но здесь! Во время войны! Да еще в театре!? Такого позора до сих пор не могу себе простить. А было так.
На поясном ремне, рядом с пистолетом, у меня всегда висела красивая финка в изящном футляре и в красивой пластиковой оправе. Финку эту подарила мне ленинградская делегация трудящихся, посетившая свою подшефную 44-ю стрелковую дивизию на Волховском фронте, где летом 1942 года я находился в командировке в качестве представителя политотдела 4-й армии. С тех пор я никогда с ней не расставался и хранил, как зеницу ока, наравне с пистолетом и важнейшими личными документами. В сочетании с револьвером и двумя-тремя ручными гранатами «Милс» она составляла мое постоянное личное вооружение, с которым я чувствовал себя настолько уверенно, что почти всегда ходил на передовую один в любое время дня и ночи, даже в самой опасной обстановке не опасаясь за свою жизнь. С таким оружием я ни за что не отдал бы свою жизнь даром никакой, даже самой дерзкой и смелой разведке врага.
Но вот, увлекшись спектаклем, я на какое-то время забыл, что нахожусь все-таки на фронте, что не только терять, но даже снижать свою бдительность еще рано, что враг еще вертится вокруг нас, выискивая малейшую возможность вновь вцепится тебе в горло. Словом, спохватившись в ложе, когда уже шла опера, — я обнаружил пустой футляр!
Знаменитый финский нож, необходимый на фронте, как воздух, какой-то негодяй незаметно у меня вытащил! Но если это сделал замаскировавшийся враг, то почему он тут же не всадил его мне в спину? По всей вероятности, эту «шутку» проделал надо мной обыкновенный, но ловкий в этом деле мелкий базарный воришка, который, даже находясь в театре, продолжал заниматься своим грязным делом.
Как бы то ни было, но это происшествие меня сильно задело и крайне разволновало. Обидно было сознавать, что оказался размазней — потерял бдительность! Ведь война — это прежде всего бдительность, бдительность и еще раз бдительность! Бдительность во всем, всюду и всегда! И вот, офицер Советской армии, увлекшись оперой, на какое-то мгновение теряет бдительность — за что может поплатиться жизнью! Это ли не безобразие?! Отдать жизнь даром — без борьбы, без пользы для Родины?! Такой оплошности я простить себе не мог и, оторвав со злостью пустой футляр с пояса, я швырнул его в урну.
Негодование, злость на самого себя за такое недопустимое для советского офицера разгильдяйство, возросли настолько, что я уже не мог ни слушать, ни смотреть оперу. Раздосадованный, я порывисто встал с места и вышел из театра. Уличного освещения в Риге пока не было, как прифронтовой город она была затемнена. Вся освобожденная Россия, вся Украина и Белоруссия, Эстония и Литва, даже сама Латвия уже сверкали огнями новостроек и восстановления, а Рига все еще вынуждена была ждать — фронт, да еще такой яростный, находился от нее всего в ста километрах. На улице было темно, сыро и холодно, моросил дождь, с моря дул холодный, порывистый ветер; завихряясь среди высоких многоэтажных домов, он, словно по заданию управдома, старался вымести весь мусор из всех закоулков. Укрыться от такого ветра невозможно нигде, он всюду меня преследовал, будто хотел вымести из города вместе с мусором.
Возвращаться в театр не хотелось, а провести время до конца оперы было негде. Прохаживаясь по площади, я незаметно для себя оказался в здании железнодорожного вокзала, который, к моему удивлению, находился в центре города и замечательно вписывался в него. Пассажирские поезда тут заходили прямо в вокзал, как во двор, а доставив пассажиров, пятились назад, разворачивались где-то на стрелках и уходили на места стоянки. Не знаю, хорошо ли, удобно ли это для железнодорожников, но для пассажиров, приезжающих в Ригу, это очень удобно: выйдя из поезда, они сразу оказываются в центре города; такое встретишь не везде.
Когда я вернулся в театр, было около двадцати четырех часов. Опера закончилась, и шумливая публика густыми толпами растекалась во все концы. Солдаты и офицеры торопливо и весело занимали места на скамейках открытых кузовов грузовых автомобилей, раскрывали свои плащ-палатки, стараясь полностью завернуться в них, особенно укрывая голову, затем хорошенько умащивались на скамейках, плотнее прижимаясь друг к другу, ведь ехать предстояло почти два часа под дождем и ветром, умноженных быстрым движением. Офицеры проверяли солдат и приказывали укрываться получше.
Наша знаменитая плащ-палатка! Она под стать русскому советскому солдату! Она крепка и вынослива, не пропускает ни воды, ни ветра, а в сочетании с шинелью или ватной курткой хорошо согревает в осенне-зимнюю стужу. И при все этом — легка и малогабаритна! За время войны к плащ-палатке мы так привыкли, что и потом не хотелось с ней расставаться.
Усевшись, солдаты затянули веселую песню, и под ее аккомпанемент мы тронулись в обратный путь.
Но я, несмотря ни на что, не мог успокоиться и в тяжелом самобичевании проехал всю дорогу молча.
КОМАНДИРОВКА В ШТРАФНУЮ РОТУ
В конце марта 1945 года штаб корпуса перебазировался на хутор. Хутор был старый, с добротными постройками, включая дом в четыре комнаты, два больших каменных сарая с огромными сеновалами, большой забетонированный винный подвал и несколько мелких хозяйственных строений. Судя по строениям и окружающим хутор плантациям кормовых трав и корнеплодов, по большому количеству прохудившихся молочных бидонов здесь была далеко не бедная ферма, но теперь она пустовала, и где ее рачительный хозяин, знал, наверно, только он сам да его высшие хозяева, тщательно где-то замаскировавшиеся.
Некоторые отделы штаба и канцелярии политотдела корпуса разместились в доме, остальные службы обосновались по разным хозяйственным постройкам. Батальон связи со всем своим громоздким хозяйством, включая автофургоны с рациями и другими спецмашинами, целиком вместился в каменные сараи. Командный пункт предпочел бетонированный подвал. Уже более недели шли упорные и кровопролитные бои. Наши войска глубоко вклинились в оборону противника, угрожая отрезать Тукумс. Для развития успеха подтягивались свежие силы. Прибыла и штрафная рота полного состава. Не думаю, чтобы моему начальнику было известно, что я уже имею опыт работы среди штрафников, однако он тут же командировал в эту роту именно меня.
Познакомившись с личным составом роты и прежде всего с ее командным составом, я пришел к выводу, что офицерский и сержантский состав роты подают хорошие надежды, а это главное условие боеспособности. Каждый из командного состава этой роты уже побывал не раз в горячих схватках с врагом и обладал большим военным опытом. Грудь каждого была украшена не одним боевым орденом, а правый рукав — не одной нашивкой о ранении. Множество раз эти люди водили свои роты, взводы и отделения в атаки и на штурмы вражеских позиций.
