Солдаты и офицеры
Седьмые сутки мы на ходу питались и отдыхали. Глубокой ночью сон одолевал до такой степени, что, двигая лыжи по наторенной лыжне, мы на ходу засыпали и просыпались, только ткнувшись носом в спину впереди идущего. Солдаты отдыхали значительно больше нас по той простой причине, что они были одеты теплее. На них были новые валенки, полушубки, шапки-ушанки и теплые рукавицы, висевшие на плечах на шнурке, как у маленьких детей; и поверх хлопчатобумажных брюк они были одеты в ватные стеганые штаны. Вот почему они могли использовать даже самые короткие остановки — валились тут же, не покидая колонны, в снег и засыпали. Офицеры же не могли этому следовать по двум причинам.
Во-первых, неизвестно, от недостатка или спешки, но офицерам успели выдать только валенки и меховые жилеты под шинель.
Во-вторых, мы не могли оставить без присмотра солдат в условиях лютого мороза, ведь многие из них, особенно молодежь, засыпали настолько крепко, что не ощущали, как раскрывались во сне, потому легко могли обморозиться, оставшись навек инвалидом. Поэтому мы должны были ходить по рядам спящих солдат, поправляя свалившиеся шапки и рукавицы, застегивая открывшуюся грудь, прикрывая полы. Ведь у солдат нет другого отца, кроме офицера, который заботится о нем — его здоровье, его нуждах, его переживаниях; это мы твердо знали, и потому, когда солдаты отдыхали, мы оберегали их.
Между прочим, морозы в ту зиму стояли до того злые, что держаться без движения более десяти-пятнадцати минут было невозможно. При таком морозе уснуть на снегу для нас означало бы просто немножко домерзнуть — и конец, больше не поднимешься. Поэтому-то и приходилось утолять нехватку сна на ходу или стоя, прислонившись к стволу толстого дерева, благо двигались мы все время почти сплошным таежным лесом.
В начале похода я сильно страдал от холода и бессонницы и, откровенно говоря, думал, что не выдержу — либо замерзну насмерть, либо навсегда выйду из строя. Но по мере продвижения я чувствовал себя все лучше и лучше. Мороз и холод стали казаться мне не такими уж свирепыми, как прежде, и на седьмые-восьмые сутки я просто перестал обращать на них внимание.
Поселение беженцев
Полк двигался колонной по четыре. Тихо скользили на лыжах люди. Впереди, метров за двести-триста, шло головное боевое охранение. По сторонам — группы бокового охранения. За головным охранением двигался первый батальон; следом — штаб полка; дальше — все остальные подразделения. Такой извивающейся лентой полк вытянулся по лесу на довольно внушительное расстояние. Я шел в группе штаба за комполка майором Смирновым и комиссаром полка батальонным комиссаром Коровенковым, они о чем-то негромко переговаривались, остальные работники штаба шли за нами. Время перевалило далеко за полночь, и первая ночная дремота уже исчезла, весь организм, кажется, повернулся от ночного состояния к утреннему. Было тихо, буран улегся, и небо прояснилось, на его сине-голубом поле радостно засверкали звезды — не знаю, чему они радовались и радовались ли, но нам наблюдать их живое мерцание было очень радостно. Девственная природа, нетронутый снежный покров казались естественным состоянием — как же иначе?.. И вдруг головное охранение остановилось. Будто споткнулось. Наш путь пересекала довольно хорошо утоптанная лесная тропинка. Что за тропа? Откуда, куда ведет? Кто может ходить здесь, в такой глуши? Все насторожились. Была немедленно объявлена тревога, и все залегли, приготовив оружие к бою.
Тщательно обследовав тропу, установили, что ходят по ней давно, так как вертикальный ее разрез состоит из многих слоев; по обеим сторонам тропы обнаружились наледи — по тропе носят воду. Что за история? — недоумевали мы. Партизаны? Так почему нас никто не предупредил о них? Ведь это может кончиться очень плохо и для них, и для нас. Недоумение постепенно стало сменяться негодованием на плохую связь с партизанами и еще непонятно на что. В то же время мы удивлялись беспечности партизан, не выставивших охрану. А может, это вовсе не партизанская тропа? Может, это немцы заготавливают лес для своих надобностей? Но если так, то без немецкой охраны тут обойтись не должно. Выходило, в любом случае нужна тщательная разведка.
Высланная в оба конца тропинки разведка доложила, что в одном конце находится неглубокая криница с хорошей ключевой водой, в другом — жилые землянки, охраны возле них не обнаружено.
Окружив землянки, мы осторожно приблизились.
Это было целое поселение. По обеим сторонам сухого русла, сильно заросшего лесом, тянулась целая улица землянок, наполовину врытых в землю, причем никаких пристроек возле землянок не было. По всему было видно, что здесь проживают какие-то временщики, у которых, как говорится, ни кола, ни двора. Лишь небольшие поленницы дров украшали отдельные землянки.
Обитатели поселения, разбуженные нашим присутствием, стали осторожно, по одному выглядывать из своих убежищ, они робко прижимались к дверям и долго не хотели вступать с нами в контакт, пока окончательно не убедились в том, что это действительно пришла их родная армия-освободительница, а разобравшись, что это действительно свои, жители несказанно обрадовались. Над поселением пронесся веселый гул радости. Нас наперебой стали приглашать в землянки.
Было только четыре часа утра, рассвет даже не приближался, а до солнца было совсем далеко, но казалось, что утро уже пробивается к нам сквозь темноту, настойчиво и упорно, какое-то чувство утренней радости, надежды овладело нами, словно обещая скорый восход солнца. За ночь мы прошли большой и трудный путь, нигде не останавливаясь и не отдыхая, мы должны были опередить отступающих немцев и отстоять еще хотя бы несколько сел, но сейчас, среди своих, мы ощутили как бы право на усталость, и комполка, как видно, понял это настроение людей и отдал приказ на привал. Разумеется, кухни за нами не шли, мы пользовались лишь сухим пайком. Но сухомятка без горячего чая трудно идет, и командир разрешил зажечь костры, чтобы бойцы могли сделать чай и обогреться; мы уже привыкли, что немецкая авиация с наступлением холодов перестала летать не только ночью, но даже и днем. Красноармейцы весело захлопотали: бежали с котелками к кринице, разыскивали сухой валежник и тащили к кострам, прилаживали котелки над костром и варили кто чай, кто разогревал консервы, сало, хлеб. За короткое время лес озарился множеством костров и шумным гомоном массы людей. Подкладывая в огонь сухие сучья, солдаты густо облепили костры, наслаждаясь теплом и светом. Раскрылись портсигары, развернулись кисеты с замысловатой вышивкой, зашелестели в руках самокрутки, цигарки, и густой табачный дым вместе с дымом костров наполнил лес.
Легко одетые поселенцы вскоре попрятались в свои теплые землянки. Мы уже знали, что все они добрались сюда из села Большое Городище, в нем стояли тылы нашей дивизии всего полтора-два месяца назад. В каждой землянке жило по несколько семей, но что это были за семьи! Только женщины, дети, инвалиды и дряхлые старики, мы не увидели трудоспособных мужчин, женщин, юношей или девушек, мало было видно и подростков — всех силой угнали в рабство.
Войдя в одну из землянок, я сразу узнал хозяйку, в ее доме размещался политотдел, и старика Архипыча из соседнего дома, мы не один раз с ним беседовали, здесь же обитала его сноха с тремя ребятишками. В Большом Городище мы простояли больше месяца, кроме того, я работал несколько дней среди населения по эвакуации, так что меня там многие знали, и сейчас, как только хозяйка назвала меня по имени-отчеству, все стали пристально ко мне присматриваться.
