— Остряк, твою мать, — выругался Леха и, поднявшись, стал пробираться к выходу.
Дверь в блиндаж снова распахнулась. Согнувшись, вошел Твердохлебов, едва не столкнувшись с Лехой Старой:
— А что, братцы, Баукин здесь?
— Здесь, — отозвался из угла Баукин.
— К нам подгребайся. — Твердохлебов уселся на лежавшее на земле полено поближе к горячей бочке, опять спросил: — А Глымов в наличии имеется?
Никто не отозвался. Твердохлебов обернулся к Лехе:
— Слышь, парень, поищи в другом блиндаже или в окопах Глымова.
— Ладно… — нехотя отозвался Стира, выбираясь из блиндажа.
Баукин между тем пробрался через вплотную сгрудившихся штрафников, сел напротив Твердохлебова, вопросительно уставился на него.
— Думаю тебя ротным назначить, товарищ Баукин. Ты как, не возражаешь?
— Раз назначите, значит, буду ротным, — ответил Баукин.
— Ну вот и хорошо, — скупо улыбнулся Твердохлебов.
— Там поглядим — хорошо или плохо, — тоже улыбнулся Баукин.
— А будет плохо — разжалуем.
— Само собой…
В блиндаж в сопровождении Стары ввалился Глымов, пригляделся к полумраку — по лицам штрафников проплывали отсветы огня из бочки, — спросил:
— Звали меня? Ты, что ль, комбат?
— Ага, я звал. Присаживайся, товарищ Глымов, — жестом пригласил его Твердохлебов.
Глымов протиснулся поближе к комбату. Кто-то подкатил ему полено, и вор в законе степенно присел на него, глянул на Твердохлебова: дескать, зачем звал?
— Решил я, товарищ Глымов, назначить тебя ротным командиром. Как ты на это смотришь?
— Наше дело телячье, — ответил Глымов и полез в карман телогрейки. Достал кисет, обрывок бумаги, отсыпал махры и принялся сворачивать цигарку. — Обоссался и стой.
Снова совсем близко шарахнула мина, и опять земля посыпалась с наката. Глымов прикурил, пыхнул дымом, сказал:
— В начальниках никогда не ходил… образования нету.
— Как тебя, Глымов, по батюшке?
— Антип Петрович.
— Мы тут все, Антип Петрович, не шибко образованные, особенно в военном деле. Но ничего — жизнь научит.
— Это верно, жизнь всему научит, — усмехнулся Глымов. — И что с моей должности? Чего я кому должен?
— Ты должен выполнять все мои приказания.
Глымов на эти слова согласно кивнул.
— И ты должен командовать ротой, — продолжил Твердохлебов. — Солдаты должны выполнять все твои приказания, а ты за них отвечаешь передо мной и выше меня стоящими командирами.
— А ежли кто из моих деру даст, я тоже отвечаю?
— Тоже.
— Тогда извиняй, комбат, но я от такой должности отказываюсь, — категорически заявил Глымов.
— Чего боишься, Глымов? Что твои блатари разбегутся после первого боя?
— Во-во, того самого и боюсь, — пыхнул дымов Глымов. — Они и до первого боя могут когти рвануть.
— Не рванут, — спокойно заверил его Твердохлебов.
— Ой, ой, начальник, ты ровно дите малое. Ты нашего брата не знаешь?
— Ты можешь рвануть когти? — спросил Твердохлебов.
— Покудова не знаю… — Глымов помолчал. — Покудова не осмотрелся…
— В трех километрах сзади наших позиций заградотряд стоит. НКВД, — сказал Твердохлебов. — За дезертирство — расстрел на месте.
— Во как! — выпучил глаза Глымов. — Ох, власть советская! Уж так она свово гражданина любит, уж так любит… Ну даже на войне охраняет!
Кто-то пустил тихий смешок, но большинство молчали, с тревогой смотрели на Твердохлебова.
— Ну, положим, ты эту власть тоже… очень любишь, — проговорил Твердохлебов. — Зачем тогда добровольцем вызвался? Сидел бы в лагере… ты в законе, не работал, ел сытно, спал сладко, срок догорал. Зачем пошел?
— Ел сытно, спал сладко? — Глымов с усмешкой взглянул на Твердохлебова. — Я тебе горбатого лепить не буду, комбат, я тебе напрямки скажу — окромя советской власти еще мать-родина есть, земля родная… Ты думаешь, ежли вор, то ничего святого у меня нету? Да поболе, чем у тебя, комбат. Я вот родом с-под Орла, из села Ивантеевка, а там теперь немец хозяйничает, а у меня там мать-старуха, сестренка совсем малая — это мне хуже ножа в сердце… Не пойму что-то, комбат, до тебя доходит, че я трекаю, или мимо ушей пропускаешь, как все советские начальники?
— Значит, заметано, — хлопнул себя по коленям Твердохлебов и поднялся. — Выйдем на пару минут.
— Во пахан врезал комбату, — с торжеством проговорил Леха Стира, когда Твердохлебов и Глымов вышли. — За милую душу!
— Ты лучше сахарком бы поделился, шулер, мать твою!
Плотная темнота окружала позиции штрафников. В окопе на охапках соломы сидели несколько человек. В темноте светились живые огоньки цигарок.
— Ты это… насчет власти попридержи язык, Глымов, — негромко проговорил Твердохлебов.
— За себя боишься, начальник? — усмехнулся Глымов.
— За тебя. Кто-нибудь стукнет в заградотряд, приедут, захомутают и…
— Шлепнут? — перебил Глымов.
— Именно так. За антисоветскую агитацию и пропаганду, — подтвердил Твердохлебов. — А я хочу, чтоб ты воевал, Глымов. Ты хорошо воевать будешь.
— Два дня. — Глымов плюнул на ладонь, загасил в слюне цигарку и окурок спрятал в карман. — А на третий убьют.
— Глядишь, пронесет.
— Стал быть, на четвертый убьют, — сказал Глымов.
— Ну вот, заладил, как тетерев на току. Тебе так погибнуть охота?
— Не скажи, еще малость пожил бы… — вздохнул Глымов, глядя в глухую темноту, в ту сторону, где вдалеке затаился враг.
— Так и живи, Антип Петрович, — сказал Твердохлебов. — Живи врагам назло.
— Получается так, комбат, что враги у меня и спереди и сзади.
— Не один ты такой красивый. У всех у нас, — нахмурился Твердохлебов.
— У кого у всех? — глянул на него Глымов.
— У штрафников…
И в это время вновь засвистели в черном небе мины и взрывы заухали совсем рядом. Раз, два, три, четыре… потом минутный перерыв, и снова — раз, два, три, четыре, пять…
Они лежали на дне окопа рядом с другими штрафниками, обнявшись, как родные, и земля сыпалась им на спины, и Глымов при каждом взрыве бормотал:
— Во дает, туды-т твою… во дают, сучьи выродки…
— Дурят фрицы… — отозвался Твердохлебов, — небось спросонья дурят.
Минометный обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Наступившая тишина показалась еще оглушительней, и ночь чернее. И как спасение из глубины окопа донеслись протяжные звуки гармоники. Над полем, разделявшим две армии, поплыла печальная мелодия:
