Затаив дыхание, Твердохлебов смотрел на новорожденного:
— Весь в меня, — прошептал он, и потянулся ближе к окну, чтобы разглядеть получше.
Часть трубы, за которую держался одной рукой Твердохлебов, выскочила, раздался пронзительный скрежет, и Твердохлебов, обнимая жестяной кусок, полетел вниз.
— Ах! — только и успели вскрикнуть Вера и стоявшие за ней роженицы.
Он рухнул спиной прямо на вскопанную, с кустами пышных роз клумбу. Вылетевший из рук кусок трубы с грохотом покатился по асфальту. Друзья бросились к неподвижно лежавшему Твердохлебову.
— Вась! Вась! Ты живой?
— Поломал чего? Руки-ноги как?
Твердохлебов открыл глаза, набрал в грудь воздуха и вдруг счастливо захохотал, раскинув по клумбе с розами руки и глядя в голубое небо…
Твердохлебов очнулся, поднял с руля голову. Рядом с машиной уныло стоял Степа Шутов.
— Простите, Василь Степаныч, я все понял… я больше не буду…
— Ни хрена ты не понял, — вздохнул Твердохлебов. — Садись.
Шутов взобрался в машину, Твердохлебов выжал сцепление, и «газик» тронулся.
Когда стали видны позиции штрафного батальона, Твердохлебов вдруг спросил:
— Тебя на беседы майор из особого отдела Харченко не вызывал?
— Нет.
— Ни разу не вызывал? — недоверчиво покосился Твердохлебов.
— Честное слово, нет. — Шутов взгляда не отводил, прямо смотрел в глаза комбату.
— Если вызовет, смотри, держи язык за зубами, понял?
— Понял, товарищ комбат. Все понял, — дрогнувшим голосом ответил Шутов.
— Поздновато ты понимать начал… — Твердохлебов помолчал, после паузы добавил: — Ты извини, Степан, накричал на тебя, руки распустил… нехорошо…
Глава четвертая
В блиндаже Твердохлебова резко зазвонил проводной телефон. Твердохлебов едва успел взять с телефонного ящика и приложить к уху трубку, как услышал рокочущий бас комдива Лыкова.
— Твердохлебов! Принимай пополнение!
— Благодарю, гражданин генерал. Наконец-то вспомнили о моих мольбах, — шутливо сказал Твердохлебов.
— В штабе армии вспомнили о моих просьбах, — уточнил Лыков. — А то у тебя людей скоро вовсе не останется.
— Нас мало, но мы в тельняшках, — снова пошутил Твердохлебов.
— Завтра у вас тяжелый день будет, — сказал Лыков.
— Да когда у нас легкие-то были?
— Не подкачай. — И генерал положил трубку.
— На тоби, убоже, шо мени не гоже, — проговорил Антип Глымов, сидевший вместе с Федором Баукиным за столом.
— Помнится, и ты был таким же «мени не гоже», — усмехнулся Твердохлебов.
— Я-то был, а ты и посейчас «убоже», — ответил Глымов.
Твердохлебов только рукой махнул и пошел знакомиться с пополнением. Он шел вдоль строя вновь прибывших, вглядывался в лица. Иногда останавливался, спрашивал:
— Фамилия?
— Рубашкин Андрей, гражданин комбат.
— Товарищ комбат, — поправил Твердохлебов.
— Виноват. Товарищ комбат.
— За что сидел?
— Под судом не был. Бывший лейтенант Красной Армии, командовал ротой сто сорок первого стрелкового полка — бойко отвечал Рубашкин. — Во время драки убил товарища лейтенанта Федорова. Трибунал определил штрафбат.
— За что убил-то?
— Случайно получилось, товарищ комбат… по пьяному делу…
Твердохлебов пошел дальше, через несколько шагов опять остановился:
— Фамилия?
— Светличный Рудик… то есть Родион.
— За что сидел, Родион? Или тоже бывший лейтенант?
— Никак нет, товарищ комбат. Работал представителем ЦК партии на заводе «Шарикоподшипник». Статья пятьдесят восьмая, пункт Б. Террор и антисоветская пропаганда. Вызвался добровольцем в штрафной батальон.
— Думаешь, тут будет легче?
— Не думаю, товарищ комбат.
— Ну, смотри… Чтоб мне не пришлось второй раз про это спрашивать, — тяжело выговорил Твердохлебов и двинулся дальше. Опять остановился, глянул на чернявого, сутулого парня с копной курчавых волос:
— Твоя как фамилия?
— Цукерман Савелий, товарищ комбат.
— Ты за что? Работал где?
— Бывший младший сержант двести третьего стрелкового полка гвардейской сто семьдесят четвертой стрелковой дивизии. Трибунал присудил штрафбат, — глядя в сторону, нехотя ответил Цукерман.
— За что?
— Офицера избил… капитана… — так же нехотя ответил Цукерман.
— За что? — опять спросил Твердохлебов.
— Ну… там… подрались, в общем… — неразборчиво забормотал Цукерман.
— За что, спрашиваю, избил офицера? — уже раздраженно переспросил Твердохлебов.
— Он меня… жидом назвал… — громко и отчетливо произнес Цукерман.
— К-как назвал? Жидом? — оторопел Твердохлебов.
— Так точно, товарищ комбат.
— А капитану что присудили? — спросил Твердохлебов, нахмурившись.
— Не знаю… Ребята говорили, тоже разжаловали… — пожал плечами Цукерман. — Может, штрафбат тоже определили… а может, еще что…
— Ну, ты это, Цукерман… ты если его встретишь, сразу с кулаками-то на него не кидайся. — Твердохлебов задумался, вздохнул. — Хотя в былые-то времена… люди стрелялись за оскорбление личности. А теперь обзываем друг дружку почем зря — как с гуся вода.
— А мне председатель трибунала говорил: чего ты с кулаками сразу полез? Ну, обозвал человек сгоряча, а ты его бить сразу… офицера… Вроде прав я таких не имею, — бормотал Цукерман.
— Это смотря как обозвать, — усмехнулся Твердохлебов. — Вот скажи я, к примеру, Микоян — черножопый армяшка, что мне за это будет?
— Если никто не стукнет, ничего не будет, — усмехнулся в ответ Цукерман.
— Тоже верно… А тебе что за это будет, если я стукну?
— Я таких слов никогда не скажу, — опустил голову Цукерман.
— Н-да-а… И сильно ты его избил?
— Четыре ребра поломал… и челюсть.
— Ого… — сухо улыбнулся Твердохлебов. — На вид щуплый, а вот поди ж ты… — Покачал головой и пошел дальше…
Артиллерия работала на совесть — над немецкой линией обороны метались огненные сполохи взрывов, содрогалась земля, черные от взрывов облака плыли, застилая небо.
Штрафники набились в окопы, приготовившись к атаке, вглядывались вдаль, где на самом горизонте рвались на немецких позициях наши снаряды.
