В ночной темноте штрафники остервенело работали лопатками, углубляя окопы и время от времени перебрасываясь словами с копавшими рядом особистами.
— Эй, красноперый, как тебя? Ты, что ль, покурить просил? Держи чинарик…
— Герасим, глотнуть не желаешь? Тут еще полбутылки есть.
— А Твердохлебов расстреляет?
— А мы выпьем и оживем, хи-хи-хи… Ну че, не будешь, что ль?
— Давай, хлебну… закусить нету?
— А как же! Сосисочки! Мягонькие, во рту тают…
В стороне, устанавливая пулемет, переговаривались двое солдат-особистов:
— А если они на танках попрут — мы их пулеметами остановим?
— И пара гранат — не пустяк! — весело ответил другой.
— Ты, Мишка, какой веселый, такой же и дурной…
— Жрать хочется. Пойду тушеночкой разживусь.
— И на мою долю прихвати…
Глымов копал рядом с Твердохлебовым. Намахавшись, присел на землю, воткнул лопатку, вытащил пачку немецких сигарет. Щелкнул самодельной зажигалкой, выпустил дым из ноздрей, сплюнул и проговорил в сердцах:
— Вот тварь! Заварил кашу!
— Еще какую… — Твердохлебов перестал копать, присел рядом с ним.
Глымов протянул ему сигарету, сказал:
— Все немца этого вспоминаю… Так паскудно на душе, веришь, нет? Будто продал я этого фрица, как последний фраер…
— Перестань, — поморщился Твердохлебов, — он враг.
— Я выпивал с ним! — стукнул себя в грудь кулаком Глымов. — Вроде как перемирие заключил. И продал легавым…
— Прекрати, Антип Петрович, слушать противно. Я сказал: прежде всего — он враг наш заклятый…
— Э-эх, Василь Степаныч, — с сожалением протянул Глымов, — я тебе про Фому, а ты мне про Ерему… Вот ты меня спроси, комбат, кого мне больше жаль: заклятого врага, того фрица, или нашего майора, Харченко Остапа Иваныча? — Глымов помолчал, ожидая вопроса Твердохлебова, не дождался. — Не хочешь спрашивать? А я тебе все равно отвечу. Фрица мне больше жалко… Потому как фриц тот пусть и заклятый враг, но — враг! А вот Харченко для меня гадина ядовитая, хужей любого заклятого врага. Вроде как свой, а на деле… У блатных говорят — редиска. Сверху красный, а ковырни — внутри белый. Знаешь, как про него священник наш, отец Михаил, сказал? Бес он, говорит, и все, что от него исходит, — бесовщина…
— Ты выпил, что ли? — потянув носом, спросил Твердохлебов.
— Ну, выпил. Расстреливать будешь? — повеселел Глымов. — Давай! Эх, мать моя Расея! Мало наказывать не любят, чуть чего — расстрел! Пол-России постреляли, пересажали, остальных — немец добьет! Кто останется, а Василь Степаныч?
— Ну тебя, Антип Петрович, к чертям собачьим, — сплюнул Твердохлебов и, поднявшись, пошел в темноту.
— Э-эх, начальники, — вслед ему проговорил Глымов, — всем делам печальники…
К комбату Головачеву подошел сержант-особист, козырнул:
— Товарищ комбат…
— Гражданин… — поправил его Головачев.
— Ну да, гражданин. Проводную связь наладили.
— Это хорошо. Будем связываться. Пошли!
…Савелия положили в ту самую маленькую комнатку, где раньше лежал представленный к Герою Советского Союза танкист. Он тихо стонал во сне. Медсестра Света сидела у кровати, время от времени промокала марлей мокрый от пота лоб, каждый раз ужасаясь виду Савелия — загипсованные ноги раскинуты в стороны, наглухо забинтованы грудь и левая рука, светится восковой бледностью мертвенно-белое лицо. Савелий больше походил на большую белую куклу, чем на живого человека.
— Пи-и-ить… — прошептал Савелий.
Света схватила со столика белый фаянсовый чайник, осторожно приподняла голову Савелия и стала по каплям лить воду в полуоткрытый рот. Потом поставила чайник обратно, села на стул и замерла.
В комнату заглянула Галя, спросила громким шепотом:
— Ты всю ночь с ним сидеть будешь?
— Иди, иди, — шепотом ответила Света, — я еще посижу.
— Ну ты, ей-богу, чокнутая, Светка. Завтра знаешь, сколько работы? И так три ночи не спали.
— Иди, Галь, иди… я посижу…
Дверь беззвучно закрылась. Савелий вдруг перестал стонать, открыл глаза и спросил сиплым, чужим голосом:
— Я… живой?
— Савва! — встрепенулась Света, наклонилась над ним. — Саввушка… живой, конечно. Мы не дадим тебе помереть. Мы же договорились еще раз встретиться…
— Вот и встретились, — снова просипел Савелий.
— Ничего, ничего, тебя ранили немножко, будешь выздоравливать. Главврач сказал, что ты живучий. — Она осторожно поцеловала его в мокрый от пота лоб и села на стул, сложив руки на коленях и не сводя с него лучистых, любящих глаз.
— В батальон не вернулся, — сказал Савелий. — Наверное, уже дезертиром объявили.
— Да наплевать тебе на них! Ты тяжело раненный! — яростно ответила Света.
— Да… повезло… — слабо улыбнулся Савелий. — Сколько сейчас?
— Четверть пятого… Скоро утро… Попить не хочешь?
— Хочу…
Света осторожно поднесла чайник к губам Савелия, и тот стал жадно пить.
— А этот майор выздоровел? Выписался? — спросил Савелий, напившись.
— Какой майор? — переспросила Света.
— Ну, танкист… которого к Герою Советского Союза представили.
— Умер… Ты на его кровати лежишь, — ответила Света.
— Героя хоть успел получить? — спросил Савелий.
— Да. Через два дня умер после того, как стал Героем, — ответила Света.
— Стал? — слабо улыбнулся Савелий. — Он им был…
— Был, конечно, — поспешно поправилась Света и добавила: — Он вообще был очень хороший дядечка. Весь персонал госпиталя плакал, когда он умер…
Савелий с трудом проглотил ком в горле, поморщился от боли:
— По мне плакать никто не будет.
— Типун тебе на язык! Зачем так говоришь? Маму пожалей. Ты один у нее?
— Еще двое старших братьев имеются.
— Тоже на фронте?
— Где им еще быть-то? Ладно, Свет, иди, я один полежу. Отдохни хоть немного.
— Да я не устала…
— Иди, говорю, — поморщился Савелий, — я хочу один побыть.
— Ладно, я немножечко посплю и сразу вернусь. — Света встала, наклонилась над Савелием и тихонько поцеловала его в губы.
Она вышла, бесшумно прикрыв за собой дверь, и Савелий остался один. В ночной тишине было слышно, как работает генератор, светил ночничок на столике рядом с кроватью.
Савелий беззвучно заплакан — слезы скатывались на щеки из широко раскрытых глаз…
