— Знаешь ли ты, чадо возлюбленное мое, что все блага мира не стоят того, чтобы ради них пролилась даже слезинка невинного дитяти? Тебя, помазанника своего на святой земле вопрошаю: не плачет ли кто невинный ради покоя, коего ты для земли православной добился?
Андрей думал, что юный царь скажет: «Нет», — но Иоанн оказался честнее и событий последних дней не забыл.
— Плачут, Господи, — склонил голову он. — Казанские разбойники людей многих православных в рабство угнали. Я ради общего благополучия…
— Ты бросил их!!! — Старец возопил с такой силой, что даже у Зверева заложило уши, и он торопливо, одним махом превратил хрустяще-белые облака в черные грозовые тучи, и даже сверкнул в нескольких местах молниями. — Ты бросил их! Бросил людей православных в руках злобных басурман! Отдал русских людей на заклание иноземцам! Как смел ты сделать это, рука и воля моя на земле?! Разве ты забыл, что не мир, но меч завещал я последователям моим?! Не думай, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч!
[25]
Отчего не поднял его? Отчего не поднял ты всю страну на защиту страстотерпцев несчастных? Отчего не ринулся всею силой и волею своей ради смертных, тебе мною доверенных? Ради веры, бдить которую ты на царствие и помазан!
Тучи сошлись, обжимая Иоанна, начали грохотать и сверкать молниями почти непрерывно. Андрей увеличил глаза старца, добавил в них гнева, пустил по нижнему краю туники кровавые пятна, после чего заставил вскинуть руки, меж которыми пробила молния, тут же обратившаяся в широкий булатный меч. Старец, на глазах вырастая до пугающих размеров, опустил клинок Иоанну прямо в руки и указал:
— Ступай и добудь свободу для всех рабов, что в узилищах басурманских томятся. Нет у тебя цели иной, более важной. Пребудет с тобой моя сила и мое благословение. А дерзнешь не исполнить мою волю… — Старец чуть не взорвался, превращаясь в страшного монстра, виденного Зверевым когда-то в импортном «ужастике». — Не освободишь людей и пределы русские от мук и пустой смерти — прокля-ну-у-у!!!
Андрей выплеснул в последние слова все накопившиеся за трудный день эмоции: обиду, бессильную злость, ненависть к лжецам, — и угроза получилась у него воистину впечатляющая. Хотел бы он еще про муки ада добавить, про вечность в геенне огненной, но голову резануло когтями, и зрелище оборвалось: Иоанн проснулся.
Зверев ненадолго открыл глаза, переводя дух, после чего опять сосредоточился, рисуя перед собой царицу Анастасию — в том виде, в котором она предстала на последнем пиру. Женщине нужно было сотворить сон, похожий на тот, что видел ее супруг. Ведь в его видении они возносились на небо вместе. И если Анастасия подтвердит, что видела то же самое — это будет значить, что государя посетил не просто ночной кошмар. Это будет настоящий вещий сон, встреча с Богом, небесный наказ. Знак Господень. Против такого не перечат…
Когда открылась дверь узилища, князь Сакульский лежал на своем ложе в той же позе, в какой его оставили вечером: на спине, с руками за головой и смирением во взгляде. Печально вздохнув, он присел и кротко поинтересовался:
— Кормить станут меня, Иван Юрьевич? Али сразу на дыбу повесите? Вообще, наверно, такое дело и впрямь лучше на голодный желудок с человеком творить. А то мало ли что…
— Перекрестись, Андрей Васильевич, — после минутного молчания попросил боярин Кошкин.
— Во имя Отца, и Сына, и святого Духа. — Зверев поднял нательный крестик, поцеловал, уронил обратно на грудь. — Холодно тут, кстати, совсем без одежды. А мою вы вчера…
— Везуч ты, княже, безмерно.
— Ну да, есть немного.
— Зело везуч. Поутру вместо заутрени государь всех нас собрал пред палатой Грановитой и сказал, что переполнилась чаша терпения его. Не желает он более обманы терпеть, не желает плач матерей обездоленных и сирот малых слушать. Что стоны православных, в рабстве томящихся, в ночи черной ему чудятся и душу гложут. Посему приказал он бояр русских исполчать немедля, приказы во все края и веси на перекладных отправить, а сбор рати у Нижнего Новгорода назначает.
— Да, Иван Юрьевич, нехорошо получается. Коли я из-за призывов к войне за свободу единоверцев наших османским шпионом означен — то кто же тогда государь русский?
— Я его про тебя опосля спросил. Что, мол, делать с князем, коего вчера за слова те же в поруб бросили? Иоанн Васильевич тебя повелел выпустить да вперед отправить, дабы глаза его тебя не видели. Будешь первым рати встречать. Лука, отдай ему одежу. Добро твое я вчера не тронул. Описать подьячего послал, а вывезти сегодня мыслил. Посему в целости все должно быть.
— И на том спасибо, боярин.
— Постой, — положил руку ему на грудь дьяк. — Андрей Васильевич, друг мой. Хоть теперь-то у тебя ума хватит в Москве более не задерживаться?
— А чего я тут забыл? Кстати, мне в первопрестольную въезжать теперь можно или все еще нет?
* * *
В воздухе пахло весной. Солнце грело все ласковее, ветер больше не обжигал щеки, в густых дубравах застучал дятел. Смерды, почитая святого Льва Катанского, боялись смотреть на небо, хотя и надеялись уже на появление первых перелетных птиц. Это означало, что на календаре миновало пятое марта. Коли птицы до девятого прилетят — быть хорошему урожаю. Нет — как бы без хлеба не остаться.
Рать же русская еще только собиралась в огромный лагерь на берегу Волги, немного южнее Нижнего Новгорода, под прикрытием прочной крепости города Кстова. Бояре тихо роптали, попивая хмельной мед возле походных костров: время катится к посевной, у каждого в поместьях хлопот выше головы, а тут вдруг государь сдергивает с места. Ладно, по разряду на службу ходить — там заранее готовишься, указания даешь, приказчиков оставляешь. Ладно, ворог напал — тут хошь не хошь, но оглоблю бери да бей нехристя по голове, дабы поумнела. Но самим в такое неудобное время поход долгий затевать… Зачем?
Одиннадцатого марта из Москвы примчался гонец с приказом князю Дмитрию Вельскому начинать наступление на Казань — его старый воин и прочел для князей и бояр знатных. Рать принялась сворачивать палатки, шатры и юрты, увязывать тюки и узлы, собирать повозки и медленно скатываться на толстый лед Волги — природной ровной и широкой дороги, что приведет войско прямо к стенам вражеской столицы. На взгляд Андрея — для похода набралось тысяч тридцать ратников.
Уже на второй день появились татарские дозоры. Сперва они просто крутились вдалеке, наблюдая за неторопливым нашествием. Ближе к вечеру начали пускать стрелы. Издалека, неприцельно. Просто нервы потрепать. Русские бояре со скуки тоже взялись отвечать — но с расстояния больше чем в полкилометра попасть в верткого, постоянно перемещающегося всадника было практически невозможно. Вот в большую толпу стрелять — другое дело. К вечеру одну лошадь в обозе басурмане все-таки ранили.
Утром же вместо дозора из полутора десятков ниже по Волге гарцевало уже не меньше двух сотен казанцев — со щитами и копьями на крупах коней и луками в руках. Воевода Вельский, посмотрев на это, махнул рукой и приказа о выступлении так и не дал. До полудня войско пребывало в недоумении, а после того ополчение догнал и сам государь: молодой, румяный, в золотых доспехах и с алым плащом за спиной, в остроконечном шеломе с серебристой бармицей.
