Хотя бы в этом Жуков и Конев находили общий язык: они оба не могли простить нацистам их зверств. К немцам они не испытывали ни сострадания, ни жалости.
Сейчас, когда оба маршала шли по коридору третьего этажа к анфиладе кабинетов Сталина, они чувствовали обоснованную уверенность в том, что будет обсуждаться Берлин. Предварительные планы намечали 1-ю Белорусскую группу армий Жукова для штурма Берлина в центре. Войска 2-го Белорусского фронта маршала Рокоссовского на севере и 1-я Украинская группа армий Конева на юге играли вспомогательную роль. Однако Жуков был полон решимости взять Берлин самостоятельно. Он не собирался просить помощи, и уж точно не у Конева. Конев, однако, сам много думал о Берлине. Естественный рельеф местности мог задержать войска Жукова, особенно в районе хорошо укрепленных Зеловских высот, лежащем сразу за западными берегами Одера. Коневу казалось, что, если это случится, он получит шанс украсть у Жукова лавры победы. Он даже мысленно набросал приблизительный план. Разумеется, все зависело от Сталина, но на этот раз Конев отчаянно надеялся опередить Жукова и заслужить долгожданную славу. Если представится возможность, думал Конев, он как раз успеет обогнать соперника в гонке за Берлин.
Пройдя половину устланного красным ковром коридора, сопровождающие офицеры ввели Жукова и Конева в конференц-зал, узкую комнату с высоким потолком. Почти всю ее занимал длинный массивный стол из полированного красного дерева, окруженный стульями. Над столом сияли две тяжелые люстры с прозрачными стеклянными плафонами. Под углом к большому столу стояли маленький письменный стол и кожаное кресло, а на стене висел большой портрет Ленина. Окна были зашторены; в комнате не было ни флагов, ни военной символики, кроме двух литографий в одинаковых темных рамах: портретов блестящего фельдмаршала Екатерины II Александра Суворова и генерала Михаила Кутузова, уничтожившего наполеоновские армии в 1812 году. Двойные двери в конце зала вели в личный кабинет Сталина.
Маршалы были знакомы с этой обстановкой. Когда в 1941 году Жуков был начальником штаба, он работал дальше по коридору, и они оба неоднократно встречались здесь со Сталиным. Однако это совещание не было частной встречей. В течение нескольких минут вслед за маршалами в зал вошли семь персон, самых важных после Сталина в воюющем СССР, — члены Государственного Комитета Обороны, всемогущий принимающий решения орган советской военной машины.
Советские лидеры гуськом, без формальностей и почтительности, входили в зал: министр иностранных дел Вячеслав М. Молотов, заместитель председателя комитета; Лаврентий П. Берия, кряжистый, близорукий нарком внутренних дел, один из тех, кого в России боялись больше всех; Георгий М. Маленков, пухлый секретарь Центрального комитета Коммунистической партии, контролировавший производство самолетов и авиамоторов; Анастас И. Микоян, тонколицый и горбоносый председатель комитета продовольственного и вещевого снабжения советской армии, контролировавший производство вооружений и боеприпасов; маршал Николай А. Булганин, аристократичный, с короткой остроконечной бородкой-эспаньолкой, представитель Ставки Верховного главнокомандования на советских фронтах; плотный, усатый Лазарь М. Каганович, нарком путей сообщения и единственный еврей в комитете; и Николай А. Вознесенский, председатель Госплана СССР и заместитель председателя Совнаркома СССР. Оперативные военные органы представляли начальник Генерального штаба генерал A.A. Антонов и начальник оперативного отдела генерал С.М. Штеменко. Пока высшие советские руководители рассаживались, двери в кабинет премьера распахнулись, и появилась невысокая плотная фигура Сталина.
Одет он был просто: в горчичного цвета френч без каких-либо знаков различия и брюки с узкими красными лампасами, заправленные в мягкие черные сапоги. На левой груди единственное украшение: золотая звезда Героя Советского Союза на красной ленточке. В зубах зажата одна из его любимых трубок: британский «Данхилл».
Он не тратил время на церемонии. Как позже вспоминал Конев, «едва мы успели поздороваться, как Сталин начал говорить».
[30]
Сталин задал Жукову и Коневу несколько вопросов о положении на фронте, а затем резко перешел к главному. Низким голосом, с характерным напевным грузинским акцентом, он тихо, но выразительно произнес: «Союзнички намереваются попасть в Берлин раньше Красной армии».
После небольшой паузы он сказал, что получил информацию об англо-американских планах, и, как стало ясно, «их намерения далеко не «союзнические». Сталин не упомянул о полученном накануне послании Эйзенхауэра и не назвал никаких других источников своей информации, лишь повернулся к генералу Штеменко: «Прочтите доклад».
Штеменко встал и объявил: «Армии Эйзенхауэра планируют окружить и уничтожить сосредоточенные в Руре вражеские войска, затем наступать на Лейпциг и Дрезден. Но как раз «по пути» они решили взять Берлин. Все это будет выглядеть как помощь Красной армии. Однако известно, что взятие Берлина до подхода советских войск является «главной целью Эйзенхауэра». По утверждению Штеменко, в Ставке (штабе Верховного главнокомандования Сталина) узнали, что «две союзнические воздушно-десантные дивизии в срочном порядке готовятся к десанту на Берлин».
[31]
Конев, рассказывая об этом совещании, вспомнил, что план союзников, как описал его Штеменко, также включал наступление Монтгомери на север Рура «по самой короткой дороге, отделяющей Берлин от основных группировок британских войск», и закончил Штеменко словами: «Согласно всем данным, этот план — взять Берлин раньше Красной Армии — считается в англо-американском штабе абсолютно реалистичным, и подготовка к его осуществлению идет полным ходом».
[32]
