Хильдегард постоянно терзалась двумя мыслями: о еде и освобождении Красной армией. Но ожидание давалось нелегко, и даже простое выживание с каждым месяцем становилось все труднее, как она методично отмечала в своем дневнике.
13 февраля Хильдегард написала: «Русские давно должны быть здесь… собаки до меня еще не добрались».
18 февраля: «С 7 числа никаких известий от Жукова о Берлинском фронте, а мы отчаянно ждем их прихода. Скорее, товарищи, чем быстрее вы придете сюда, тем быстрее закончится война».
24 февраля: «Была сегодня в Берлине. Кофе из термоса, ломтик сухого хлеба. Трое мужчин подозрительно смотрели на меня. Такое утешение, что Эдди рядом со мной. Все равно есть нечего. Эдди ходила достать сигарет по продовольственной карточке, которую она купила на черном рынке, — по ней дают десять сигарет. Сигарет в магазине не было, так что она взяла пять сигар. Она надеялась обменять шелковое платье и две пары чулок на что-нибудь съедобное. Ничего не вышло. Нет даже хлеба с черного рынка».
25 февраля: «Три сигары выкурены. Все еще никаких официальных сообщений от Жукова. И от Конева тоже».
27 февраля: «Я вся извелась от ожидания. Для человека, которому не терпится взяться за работу, торчать в этой клетке — катастрофа».
19 марта: «В поддень мы пировали — картошка с солью. Вечером поджарили картофельные оладьи на рыбьем жире. Вкусно».
И в первый весенний день Хильдегард все еще ждала и записывала в своем дневнике: «схожу с ума от голода». О русском фронте все так же ничего не было известно. Единственные новости, о которых она смогла написать, это то, что «ветры уносят зиму, светит солнце и воздух прогрелся. Обычные авианалеты… судя по звуку разрывов, самолеты приближаются к нам». И позже она отмечает, что западные союзники стоят на Рейне и, по ее мнению, «могут быть в Берлине через двадцать дней». Хильдегард с горечью замечает, что берлинцы предпочитают освободителей из капиталистических стран, и надеется, что русские поторопятся и к Пасхе Жуков начнет наступление.
Примерно в двадцати пяти милях к северу от Прироса в Нойенхагене на восточной окраине Берлина еще одна коммунистическая ячейка томилась в ожидании. Ее члены тоже жили в постоянном страхе перед арестом и смертью, но они были более активны и лучше организованы, чем их товарищи в Приросе, и более удачливы: они находились всего в тридцати пяти милях от Одера и ожидали, что их район будет одним из первых захвачен русской армией.
Члены этой группы работали каждую ночь под самым носом гестапо, готовясь к освобождению. Они знали имена и местонахождение всех местных нацистов, эсэсовцев и гестаповцев. Они знали, кто станет сотрудничать, а кто — нет. Некоторых намечали для немедленного ареста, других — для ликвидации. Эта группа была так хорошо организована, что даже составила детальные планы будущего управления районом.
Все члены этой ячейки с нетерпением ждали прихода русских и были уверены, что их рекомендации будут приняты. Однако никто не ждал так нетерпеливо, как Бруно Царцики. Он так мучился язвой желудка, что почти не мог есть, но все говорил, что в тот день, когда придет Красная армия, его язва зарубцуется; он был в этом уверен.
* * *
Невероятно, но по всему Берлину в крохотных комнатенках и чуланах, в сырых подвалах и душных чердаках некоторые из самых ненавидимых и преследуемых жертв нацизма цеплялись за жизнь и ждали того дня, когда смогут выйти на свет Божий. Им не важно было, кто придет первым, лишь бы кто-нибудь пришел, и поскорее. Некоторые жили по двое и по трое, некоторые — семьями, некоторые — даже маленькими колониями. Большинство друзей считало их мертвыми, и в каком-то смысле они были мертвецами. Некоторые годами не видели солнца, не ходили по берлинским улицам. Они не могли позволить себе заболеть, ибо вызов врача означал неминуемые вопросы и возможное разоблачение. Даже в самые страшные бомбардировки они оставались в своих закутках, так как в бомбоубежище их немедленно бы выследили. Они сохраняли ледяное спокойствие, поскольку давным-давно научились не ударяться в панику. Они были живы только потому, что умели теперь подавлять почти все чувства. Они были находчивы и упорны — и после шести лет войны и почти тринадцати лет страха в самой столице гитлеровского рейха их выжило почти три тысячи. Им удалось уцелеть благодаря мужеству большой части берлинских христиан, ни один из которых не получил адекватной благодарности за то, что защищал самых презираемых козлов отпущения нового порядка — евреев.
[2]
Зигмунду и Маргарет Велтлингер было под шестьдесят. Они прятались в крохотной квартирке на первом этаже в Панкове. Рискуя собственными жизнями, их впустила семья Меринг, последователи учения «Христианская наука» («Христианская наука» — религиозная организация и этическое учение. — Пер.). Чета Меринг, две их дочери и Велтлингеры жили в двухкомнатной квартире. Естественно, там было очень тесно. Однако Меринги делились с Велтлингерами своими пайками и всем остальным и никогда не жаловались. Только один раз за многие месяцы Велтлингеры отважились выйти на улицу: им пришлось рискнуть, поскольку у Маргарет разболелся зуб. К счастью, стоматолог, удаливший зуб, поверил объяснению Маргарет, будто она «приехавшая в гости кузина».
Им везло до 1943 года. Хотя Зигмунда прогнали с фондовой биржи в 1938 году, вскоре его пригласили выполнять особые задания для Бюро еврейской общины в Берлине. В те дни бюро, которым руководил Генрих Шталь, регистрировало состояния и собственность евреев; позже оно пыталось вести переговоры с нацистами об облегчении страданий евреев в концентрационных лагерях. И Шталь и Велтлингер понимали, что закрытие бюро — всего лишь вопрос времени, но храбро продолжали работать. Гестапо закрыло бюро 28 февраля 1943 года. Шталь исчез в концентрационном лагере Терезиенштадт, а Велтлингерам было приказано переселиться в «еврейский дом» на шестьдесят семей в Рейникендорфе. До темноты Велтлингеры оставались в том доме, а затем, споров с пальто звезды Давида, ускользнули в ночь. С тех пор они жили с Мерингами.
В течение двух лет они могли видеть только клочок неба, стиснутый соседними домами, и единственное дерево, которое росло в темном дворике за кухонным окном. В их заточении это дерево служило им календарем. Маргарет была в отчаянии. «Дважды мы видели, как наш каштан покрывается снегом, — говорила она мужу. — Дважды его листья чернели, а теперь он снова в цвету. Неужели еще год нам придется провести, прячась? Может быть, Бог покинул нас?»
