— Татары, мыслю, трое к одному нашему полегли, — подошел ближе Иван Григорьевич. — Особливо поначалу головы их лихо летели. С коня сковырнулся, на ноги вскочить не успел, понять еще ничего не понял, а ему уже — р-раз, и покатилась. Потом, знамо, свалка началась… Чего теперь делать станешь, Андрей Васильевич?
— Уходить… — Зверев все еще не мог отдышаться. — Тела мальчишек достану и уйду. Татары, коли не тупые, снова в лоб не кинутся. Обойти лесом попробуют. А тут с одной стороны холм, с другой запруда. Большой крюк получится. Опять же, верхом через заросли не помчишься. Или шагом, или в поводу коней придется вести. Долго, в общем, обходить. Нам по дороге быстрее. Заберем ребят да на рысях и уйдем. Верст через двадцать закрепимся.
— Чего встали? — оглянулся на своих холопов Выродков. — Помогайте! Я за лошадьми схожу.
Из двадцати шести пострадавших ратников пятнадцать еще дышали, и их клали на конские спины аккуратно, головой на круп, приматывали ремнями. Остальных увязывали по двое, для скорости. Им ведь было уже не больно.
— Знаешь что, Пахом, — глядя на все это, сказал Зверев. — Думаю, теперь ко мне в холопы не запишется больше никто. Вообще никто.
— Не бойся, княже, — покачал головой дядька. — Будет и у наших отроков добыча, будут и у них шелковые рубахи. Блеснут золотыми колечками — да и набегут к тебе новые охотники до быстрой наживы. Не пропадем.
Через час вслед за скорбным караваном помчались и ратники. Пока люди резали друг другу потроха, лошади успели отдохнуть и теперь шли бодрой рысью. Часа на два их должно было хватить, а там — можно снова отправить скакунов отдышаться, а самим строить поперек дороги стену из щитов. Но через два часа уже начало смеркаться, и многоопытный боярин Выродков широко перекрестился:
— Помиловал нас Господь. Не будет сегодня сечи.
— Отчего ты так решил, Иван Григорьевич? — не поверил Андрей.
— По обычаю басурманскому мертвых своих им надлежит до заката земле предать. Коли нарушить сего закона не захотят — не о нас они ныне думать должны, а о братьях своих. Мыслю я, не погонятся они за нами сегодня. Иным делом заняты.
— Пахом, вперед скачи! — Князь моментально сделал нужный вывод. — Скажи, чтобы не останавливались, пока лошади падать не начнут. Нам до Суры не больше тридцати верст осталось. Если кони вынесут, с рассветом будем у своих.
В Углич боярин Выродков и князь Сакульский двинулись через Москву. Звереву пришлось отправлять в княжество скорбный караван из раненых и погибших. Иван Григорьевич предлагал отпеть их и предать земле в Нижнем Новгороде, но к тому времени, пока они добрались до города, ударил легкий морозец, закружился первый снег, и Андрей решил похоронить воинов в родных местах, а не на чужбине. Всех вместе. Из раненых и увечных в живых остались только девять, и еще неизвестно, как все они доедут до дома, что отсюда за полстраны. Повез бедолаг Изольд, а уцелевших молодых холопов князь дал ему в помощь.
Одно утешение: Илья с огромной дырой чуть ниже ключицы оказался жив и сдаваться старухе с косой вроде не собирался. Андрей к этому парню успел привыкнуть и искренне его жалел.
За хлопотами и дорогами убежали дни, в Углич они приехали только в день Иоанна Богослова,
[25]
хранителя иконописцев. Тут же представились воеводе, князю Шуйскому, сослались на указ государя, и тот отвел им для тайного дела обширное поле за кожевенной слободой — с условием, что до оттепелей бояре успеют огороды освободить.
Поле досталось им бесплатно — а вот за лес, за перевозку хлыстов, за работу плотников пришлось платить. Тяжелая царская казна начала таять с пугающей стремительностью — зато крепость, размерами больше даже Московского Кремля, потихоньку росла. Стены ее, стоя где на земле, где на деревянных чурбаках, а где и на подпорках, поднимались венец за венцом. Андрей ходил вокруг, чесал подбородок, качал головой, а больше, собственно, ничего сделать и не мог. Разве только подтвердить, что размерами, кажется, этот город и вправду вписывается в очертания острова.
В день пророка Осия — когда колеса с осью прощаются, — из Москвы примчался гонец. Нашел Андрея, вручил ему грамоту, получив взамен пятиалтынную монету. На большом свитке, пахнущем духами, было выведено всего три слова: «Он уехал. Жду». В тот же день князь отдал боярину Выродкову оставшееся золото и поднялся в седло.
* * *
Ноябрьская Москва уже была накрыта снегом и вовсю дымила трубами. Застывшие от мороза улицы звенели под копытами, а горожане все сплошь щеголяли в шубах — кто из соболя, а кто и из белки. Оставив Пахома и лошадей на дворе у Ивана Кошкина, Зверев побежал к храму Успения.
Нищенка ждала у паперти, укутанная в четыре слоя драных полотняных рубах и в замызганном пуховом платке на голове. Увидела Андрея, всплеснула руками:
— Ай, наконец, касатик наш долгожданный! Уж как извелась красавица, как истомилась, милая! Все глазки выплакала, все слезы истерла…
— Ну так веди! — кинул ей серебряный полтинник князь.
Вскоре он уже стоял на коленях перед княгиней, утонувшей в мягкой широкой перине. Людмила тискала одной рукой платок, второй сжимала его пальцы.
— Он меня бил, Андрюшенька! Он меня порол! Он меня плетью порол… — Слезы скатывались по ее щекам и впитывались в белоснежную бязь наволочки. — Донес ему кто-то, что ты ко мне тайно приходишь. Уж не ведаю, кто. А Петр так ревнив! До ужаса ревнив! Весь извелся. И на коленях стоял, и молил, и просил, и порол. Просто ума от ревности своей лишился! Не могу я больше так, любый мой, ненаглядный, желанный! Давай убьем его, убьем, убьем! Свари зелье мне, Андрей. Страшное и крепкое. Чтобы от одного глотка зелья этого он умер. Нет, не сразу умер — чтобы мучился, кровью и гноем исходил. А потом подох! Сделай это, князь, сделай! Свари зелье, свари. Дай мне, с верным человеком отправлю. Там, в Путивле, преставится, на нас и не подумает никто. Я овдовею, замуж за тебя пойду.
— Я женат… — прикусил губу Андрей.
— Ты же хотел… — приподнялась на локте молодая женщина.
— Я пытался. Она не уходит. Терпит.
— Сильнее надо было бить! Больше!
— Я пытался. Терпит. А потом меня государь отозвал. Дело мне вручил важное.
— Давай и ее тоже изведем, — откинувшись, прошептала Людмила. — Ты же колдун, ты можешь… И мы поженимся. Мы всегда будем вместе. Ты будешь входить сюда как хозяин. Все это будет твое. И я — твоя. Навеки твоя. Ты только зелье свари. Свари.
— Хорошо, — сдался Андрей, и женские пальчики на его руке ослабли.
— Любимый мой… Иди же скорее. Вари!
Сделать это было совсем не так просто, как княгиня могла подумать. Завести лавку с ядами в Москве никто еще не решился. Может, кто отравой и приторговывал — но объявлений в газетах не давал, и мальчишки-зазывалы на улице про то не кричали. Посему с утра князь поднялся в седло застоявшегося Аргамака и поскакал в поля, что начинались уже в пяти верстах за городскими стенами. Домчавшись до ближайшего леса, Андрей свернул с дороги, поехал по самому краю заснеженного поля и плотных ольхово-ивовых зарослей, явно доказывающих, что земля здесь влажная, а то и подболоченная. Ему повезло — он увидел знакомый зонтик уже минут через пять, спешился и подошел к крупному мясистому растению, успевшему от холода высохнуть и посереть.
