Неужели каряга?!
Присматриваюсь. Да, это действительно каряга.
Зову Трофима.
-- Смотри, счастье какое попалось! -- и я показал рукой на птицу.
-- Каряга! Надо сдернуть ее, а то улетит.
Мы знаем, что у этой птицы нет страха.
Она вытягивает шею, вертит головою то в одну, то в другую сторону, с любопытством рассматривая пришельцев.
Трофим торопится вырезать длинную хворостину. Я ссучил веревочку из волокна жимолости и петлей привязываю к тонкому концу хворостины.
А каряга не улетает. Она сидит на толстом сучке, метрах в трех от земли, нервно переступая с ноги на ногу. Трофим подносит вершинку хворостины к птице, и совершается чудо: каряга просовывает в петлю свою краснобровую головку, будто так она делала уже много раз.
Трофим рывком захлестнул петлю, и доверчивая птица повисла на хворостинке, хлопая крыльями.
С добычей возвращаемся к Василию Николаевичу. Сегодня у нас будет чудесный ужин. Все за то, чтобы сварить суп.
В небе угасает день. Желтый свет бродит по легким облачкам, похожим на пыль, поднятую пробежавшим вдали табуном. В воздухе разливается какая-то грусть. Наступает час покоя. Гортанный крик ворона кажется последним звуком...
Мы с воодушевлением продолжаем устраивать свою ночевку. Надо сделать заслоны от ветра, натаскать мху для подстилок и утолить голод. Но у нас нет ни топора, ни посуды, к тому же я полуголый: ни рубахи, ни сапог, ни фуфайки.
Через час мы сидим у костра, окруженные невысокой стеной из еловых веток. Тепло. На вешалах сушится одежда Василия. Где-то внизу шумит усталая река. Василий Николаевич лежит близко у огня, хватает затяжными глотками горячий воздух. По загрубевшему лицу расплылись бесконтурные пятна румянца.
Я сижу рядом с ним. Делаю из березовой коры чуман. В нем мы сварим суп и попытаемся разделаться с нашим последним врагом -- голодом. На душе затишье, никаких забот. Экспедиционные дела где-то бродят стороною. Не верится, что мы вместе, что наши жизни снова обласканы теплом. О завтрашнем дне неохота думать.
Трофим ощипал карягу, порубил ее на мелкие кусочки. На этот раз ничего не выбрасывается: ни крылышки, ни лапки, ни внутренности -- все съедобно! Теперь задача сварить суп в берестяной посуде.
Хорошо, что с нами последние годы жил мудрый старик Улукиткан. Его уроки не пропали даром. Мы многому научились у него и не чувствуем себя беспомощными в этой обстановке.
Я достал из огня заранее положенный туда небольшой камень, хорошо накаленный, опустил его в чуман. Нас обдало густым паром. Суп вдруг забулькал, стал кипеть, выплескиваться из посуды. Над стоянкой расплылся аромат мясного варева.
Пока я готовил суп, Трофим смастерил Василию Николаевичу трубку из ольхи с таволожным чубуком. Любуясь, он долго вертит ее перед глазами.
-- Ну, как, Василий, нравится? -- спросил мастер, показывая ему свое изделие. -- Сейчас табачок подсохнет, я ее заправлю, и ты разговеешься.
На лицо Василия Николаевича, освещенное жарким пламенем, набежала улыбка, но тотчас же исчезла.
Ночь. Темнота проглотила закат, доверху захлестнула ущелье. Все угомонилось. Только огонь с треском перебирал сушник да Мая, неистовствуя, злобно грызла берега, дышала на стоянку холодной влагой.
-- Получай трубку, Василий. Дымит -- по первому разряду. Только уговор -- губу не жевать. Слышишь? -- сказал строго Трофим.
-- Рад бы, Троша, да памяти нет. -- Это были его первые слова.
-- А ты не поддавайся. Беда -- как утренний гость, ненадолго пришла. Вот доцарапаемся до устья, отправим в больницу, и гора свалится у тебя с плеч.
Василий Николаевич молчит. Слишком глубоко проникло в сознание жало безнадежности. Он, так же как и мы, понимает, что путь далеко не окончен и река таит еще много неожиданностей.
Я сделал из бересты три маленьких чумана, емкостью на стакан, вместо кружек, и мы начинаем свой пир.
Трофим кормит Василия Николаевича. Тот медленно жует белое мясо, дробит крепкими зубами косточки, прихлебывая пресный бульон. От каждого глотка на его морщинистой шее вздуваются синие прожилки. С болью гляжу на его худые ключицы, на усталые грустные глаза, на безвольные руки, поседевшую голову. Дорого же ты Василий, заплатил за этот маршрут! И еще неизвестно, чем все кончится, сколько еще впереди километров, кривунов, перекатов. Может быть, наступившая ночь -- всего лишь передышка перед новыми испытаниями? А впрочем, зачем омрачать наше настоящее, добытое слишком дорогой ценою? Мы живы, все вместе -- это главное.
Укладываем Василия Николаевича поближе к костру, укрываем с тыльной стороны фуфайками. Под голову кладем чурбак, и больной погружается в глубокий сон.
Настал и наш черед. Трофим делит мясо, разливает по маленьким чуманам суп. Как все это соблазнительно! Каким вкусным кажется первый глоток горячего бульона! Точно живительная влага разлилась по всему телу, и ты добреешь: а что, не так уж плохо в этом неприветливом ущелье!
Наш суп, сваренный без соли, необычным способом, прогорк от камней, пахнет банным веником. Но мы энергично уплетаем его за обе щеки, сдабривая всяческой похвалой. Тупая боль голода отступает, так и не исчезнув совсем.
Трофим моет "посуду". Я достаю дневник. Раскрываю мокрые страницы. С тревогой читаю последнюю запись: "Мы погибаем!"
Беру карандаш, пишу:
"Думаю, худшее осталось позади. Мы не способны на повторение пройденного. Утром отправимся дальше. Мая здесь многоводнее, меньше перекатов, да и уровень воды все еще высокий, может, пронесет. Если бы природа подарила нам один солнечный день, только один, наверняка нас обнаружили бы сверху. Где вы, друзья? Неужели вас нет близко впереди?"
Теперь спать. Никакое блаженство не заменит сна. Неважно, что нет спального мешка и нечем укрыться. Как хорошо, что с нами рядом костер и нет поблизости проклятых бурунов. Припадаю к влажной подстилке, подтягиваю к животу ноги, согнутые в коленях, голову прикрываю ладонью правой руки, -мною властно овладевает сон. Засыпая, на мгновение вспоминаю проводников. Где-то они, бедняги старики, мытарят горе?
Бесконечная, окутанная дымкой, глубокая ночь. Меня осаждают две непримиримые воздушные струи -- жаркая -- от костра, холодная -- от реки. Я верчусь, как заведенная игрушка, отогреваю то грудь, то спину, но не пробуждаюсь в силу давно укоренившейся привычки.
И все же холод берет верх. Начинается самое неприятное -- не могу найти такое положение, чтобы согреться. Ноги, завернутые в портянки, леденеют, да и пальцы на руках скрючились, как грабли, не разгибаются. Я собираю всего себя в комочек, дышу под рубашку, но и внутри уже не остается тепла...
Вскакиваю. Вижу, у костра Трофим разучивает какой-то замысловатый танец. Бьет загрубевшими ладонями по животу, выглядывающему из широкой прорехи в рубашке, весь корчится, словно поджаривается на огне. Я присоединяюсь к нему, пытаюсь подражать, но ноги, как колодки, не гнутся, отстают в движениях.
