Закончены сборы, сложены и вьюки.
Над Ивакским перевалом ночь. Спят вершины Станового, близкие небу, утомленные вечным безмолвием. Спит нагая земля. Спят звери, птицы, и только одна-единственная пташка пытается перекричать ручей, да костер тщетно борется с наседающим со всех сторон мраком. Лагерь засыпает. Звездное небо обещает назавтра солнечный день.
Итак, утро разделит нас: Улукиткан с Мищенко, Глебом и каюром Николаем Лихановым поведут караван на север, а мы с Трофимом уйдем на запад, чтобы среди моря вершин и бесконечных провалов разыскать отряд Пугачева и самим разобраться в сложном рельефе Станового, встретиться с его обитателями, собрать гербарий альпийской зоны.
Не преодолев смутного беспокойства, я уже укладывался спать возле костра, когда ко мне подсел Улукиткан. Лицо озабочено.
-- Помни, -- говорит старик, -- прямо на закат пойдешь, обязательно речку Утук увидишь, она в озеро Токо бежит, это не забывай, может, пригодится. Если что случится и до места не доберешься, назад ходи своей тропой. Новый след не делай, мы тут, на перевале, вам продукты положим. А заблудитесь по туману, упаси бог, не бегай туда-сюда, как на Джегорме, пропасть можно. Надо сразу садиться и ждать, пока солнце не увидишь. Это хорошо знай. Да смотрите, огонь не пустите, тут ему много работы...
-- Все твои заповеди, Улукиткан, мы будем свято хранить, ты только не беспокойся за нас, все обойдется хорошо.
-- Как не беспокойся! Худой человек тот, у которого сердце не болит за друга. Самому бы надо идти с тобою, да ногам не осилить горы. Стар Улукиткан, ой, как стар!
-- Напрасно ты горюешь, впереди у тебя еще длинная тропа и много удач.
Старик бросил на меня пристальный взгляд, и лицо его вдруг помрачнело.
-- Не говори так. Скала и та от времени падает. Из тайги донесся шум, треск, залаяли собаки. К лагерю табуном прибежали олени.
-- Однако, медведь, а то и волки близко, -- говорит старик, выбираясь из-под полога.
Он достал из своей потки кожаную сумочку с солью и, гремя пришитыми к ней когтями, ушел в темноту. За ним следом кучей ушли и олени. Оттуда еще долго слышалась его однотонная песня, охраняющая спокойствие стада.
Рано утром двадцать шестого июня мы только сняли палатки, как с перевальной седловины донесся торопливый стук камней -- это, заметив нас, куда-то на запад бежит стадо снежных баранов-самцов.
-- Идите их следом, -- говорит старик, обрадованно кивая головою в сторону удаляющегося грохота. -- Однако, у рогачей тут дорога, может, как раз к самому месту приведет.
Мы прощаемся. Глеб долго держит мою руку. Вижу, какие-то мысли тревожат его.
-- Говори, что у тебя? Бежать собираешься? Он отрицательно качает головою.
-- Вот видишь, как неладно у нас с тобою получается: расстаемся, может быть, надолго, и сказать нечего друг другу.
Глеб отводит глаза, опускает голову.
Караван уходит вниз и исчезает в провале. Мы с Трофимом поднимаемся на седловину. С нами Кучум. Идем следом рогачей, как советовал Улукиткан.
III. ТРОПОЮ СНЕЖНЫХ БАРАНОВ
I. В глубину неисследованных гор. Круторогие проводники. Темное пятно на снежнике. Одинокий крик ягненка.
Еще свежо, но яркий свет солнца распахивает дали. С чувством смутной тревоги и неуверенности мы с Трофимом покидаем Ивакский перевал. Тропа ведет нас выше, дальше на запад от седловины. Идем тяжело, спины под котомками уже мокрые. Далеко впереди, за разлохмаченной грядой отрога, замечаем стадо баранов. Может быть, действительно, их путь совпадает с нашим, и рогачи помогут нам добраться до цели?
Кому, как не этим чудесным прыгунам, жителям верхних скал и цирков, известны проходы по сложному лабиринту провалов! Кто, кроме них, знает надежные обходы опасных мест? Главное для нас сейчас не потерять стадо из виду, ведь тропа заметна только в узких местах.
Привязанный своркой к поясу, Кучум нервничает, неотрывно обнюхивает тропу, по которой недавно прошли бараны. Вот и узкий гребень, сложенный из развалившихся черных скал. Вдруг из-за него раздается беспорядочный стук. Мы бросаемся наверх, но уже поздно: в глубину провала вместе с грохотом падающих камней уходит то самое стадо, которое мы боялись спугнуть. Оно скрывается за изломом, и оттуда еще долго доносится гул скатывающихся камней.
Какая досада!
Задерживаемся на гряде. Надо взглянуть на предстоящий путь. Трофим усаживается на камень, достает бинокль, рассматривает местность. Я стою очарованный утренней панорамой. Перед нами обширное горное пространство, едва ли известное до нас кому-нибудь в своих деталях.
С гребня, куда мы выбрались, хорошо видна главная водораздельная линия Станового.
Дикая картина. Горы привораживают взор непередаваемым хаосом. Они толпятся здесь, на краю материка, уже охлажденные, навеки уснувшие, со следами давнишней катастрофы. Их вершины кажутся бесконечно старыми и уставшими. Нигде не видно ничего молодого, живучего. Но горы еще сохраняют свое былое величие и недоступность.
Пожалуй, только большой поэт, стоя здесь, на орлиной высоте, нашел бы нужные слова и краски, чтобы изобразить эти нагие и бесплодные, наводящие уныние, горы.
Гребни, острые, как лезвия ножей, выступают из мрачных ущелий, еще забитых утренним туманом. В эти темные глубины, через зубчатые грани скал, текут горячие потоки солнечного света, и потревоженный ими туман колышется, бродит ленивыми волнами. А дальше, насколько хватает глаз, камень и камень, то в виде развалин, то в виде столбов, то в виде больших нагромождений. И все это серое, безмолвное, давно умершее, прикрытое стареньким-стареньким небом.
Обычно в горах утрами воздух наиболее прозрачен, и мы без труда опознали голец, на котором сейчас работает Пугачев. В бинокль видна еще не достроенная пирамида и белое пятно примостившейся на карнизе палатки. Мы стараемся запомнить очертания гольца, его покатые плечи, ржавые пятна на бедрах и зубцы скал, опоясывающих его со всех сторон.
Голец заметно возвышается над всеми северными отрогами Станового. Напрямик по азимуту к нему ни за что не пройти. Решаем пока что продвигаться по главной водораздельной линии хребта на запад, насколько это будет возможно, и там решим, где удобнее свернуть к гольцу.
-- Смотрите, смотрите, бараны! -- кричит Трофим и подает мне бинокль.
По дну широкой седловины, что лежит за первым от Ивакского перевала гребнем, бегут все те же рогачи. Выскочив на поляну, они внезапно обрывают свой бег и начинают пастись, продолжая медленно перемещаться в западном направлении. Присматриваюсь. В стаде девять голов. Один из баранов, самый крупный, с огромными черными рогами, сильно хромает. Они проходят седловину, начинают подниматься на склон противоположного отрога. Не показывают ли они нам проход на верх этой мрачной стены?!
Я взбираюсь на выступ гребня, заглядываю в провал и не могу поверить глазам своим: на дне седловины, где паслись бараны, огромное озеро! Оно будто отдыхает в каменной колыбели, под охраной гранитных стражей.
