Эту книгу я посвящаю молодежному квакерскому лагерю в парке горы Катоктин и Оберлинскому колледжу: двум заведениям, сформировавшим мое юношеское «я».
Смелая, живая и трогательная книга; характеры героев тщательно прорисованы, местный колорит воссоздан в мельчайших деталях.
Джоанн Харрис
Шевалье с головой окунается в описываемую эпоху. Ее исследование как всегда скрупулезно и захватывающе.
Guardian
Горизонт
Она не сможет вернуться домой. Когда Хонор Брайт неожиданно объявила родным, что едет в Америку вместе с сестрой Грейс — когда она разбирала вещи, чтобы оставить лишь самое необходимое, раздавала свои одеяла, прощалась со всеми дядюшками и тетушками, кузенами и кузинами, племянниками и племянницами, садилась в почтовую карету, отправлявшуюся из Бридпорта, когда они с Грейс, взявшись за руки, поднимались по трапу в Бристольском порту, — Хонор тешила себя мыслью: всегда можно вернуться. Но в глубине души таилось смутное подозрение, что стоит ей только покинуть английскую землю, как ее жизнь изменится навсегда.
По крайней мере, мысль о возвращении не давала Хонор впадать в уныние, притупляя душевную боль, подобно тому, как щепотка сахара, тайком добавленная в кислый соус, слегка его смягчает. Мысль о возвращении помогала сохранять спокойствие и не плакать по всякому поводу, как расплакалась ее лучшая подруга Бидди, когда Хонор отдала ей одеяло, которое только-только закончила шить. Лоскутное одеяло из коричневых, желтых и кремовых ромбов, соединенных в восьмиконечную «Вифлеемскую звезду», с простежкой по краю в виде орнамента из перистых завитков, на какие Хонор была мастерица. На прощание община сделала ей подарок: подписное одеяло, в нем каждый лоскут был сшит и подписан кем-то из друзей или членов семьи, — а в дорожный сундук помещалось лишь одно одеяло. Разумеется, Хонор пришлось взять с собой подписное одеяло, хотя ее собственное было красивее и аккуратнее. «Пусть оно лучше останется у тебя, на память обо мне, — сказала она плачущей Бидди, когда та пыталась отдать ей обратно «Вифлеемскую звезду». — В Огайо я сошью еще».
Стараясь не думать о предстоящем морском путешествии, Хонор размышляла о его завершении: в дощатом доме, как ее будущий зять писал Грейс в своих письмах из Огайо. «Это хороший дом, крепкий, хотя и не каменный, как ты привыкла, — писал Адам Кокс. — Большинство домов здесь деревянные. Семья строит дом из кирпича, только когда окончательно обоснуется на одном месте и уже вряд ли куда-то уедет».
«Дом стоит на окраине городка, в конце Мейн-стрит, — продолжал он. — Фейсуэлл совсем небольшой, всего пятнадцать семей Друзей Истины. Но, Божьей милостью, городок будет расти. Брат держит лавку в Оберлине. Этот город крупнее, в трех милях от нас. Мы надеемся перевезти лавку сюда, когда Фейсуэлл разрастется и сможет поддерживать торговлю мануфактурой. Здесь ее называют полотняным товаром. Тем, кто решил поселиться в Америке, предстоит обучиться говорить на новый лад».
Хонор не представляла, как можно жить в деревянном доме, который быстро горит, легко деформируется, постоянно скрипит, стонет и в отличие от домов, сложенных из кирпича или камня, не дает ощущения прочности и защищенности.
И хотя она очень старалась ограничить свои волнения и тревоги только боязнью жить в деревянном доме, мысли ее вновь и вновь возвращались к путешествию на «Искателе приключений», корабле, на котором им с Грейс предстоит пересечь Атлантику. Как и всякая жительница Бридпорта, Хонор кое-что знала о кораблях. Иногда она сопровождала отца на пристань, когда в порт прибывал груз пеньки, и даже несколько раз поднималась на борт и наблюдала, как матросы убирают паруса, сматывают канаты и драят палубы. Но Хонор никогда не ходила по морю на большом корабле. Однажды, когда ей было десять лет, отец повез все семейство на целый день в Эйп и затеял катание на лодке с детьми. Братья сидели на веслах и наслаждались морской прогулкой. Грейс тоже понравилось в лодке. Она визжала, смеялась и баловалась, притворяясь, будто падает в воду. А Хонор сидела, вцепившись руками в борта и обмирая от страха. Ее пугала не только качка, но и малоприятное ощущение отсутствия твердой земли под ногами. Она смотрела на берег, где мама в темном платье и белом чепце беспокойно расхаживала взад-вперед и ждала возвращения своих детей. С тех пор Хонор старательно избегала прогулок на лодке.
* * *
Хонор слышала истории о трудностях трансатлантических переходов, но надеялась, что справится с этой напастью так же, как привыкла справляться с любыми тяготами и невзгодами, а именно: призвав на помощь терпение, кротость и выдержку. Однако против морской болезни не помогли ни смирение, ни твердость духа. Вероятно, ей бы следовало догадаться, что на море ее укачает — уже после первого знакомства с большой водой в день семейной поездки в Эйп. Когда корабль отошел от причала в Бристоле и взял курс в открытое море, Хонор стояла на палубе вместе с Грейс и другими пассажирами, наблюдавшими, как удаляется берег. Для них морская качка была не более чем забавным переживанием с острым привкусом новизны, а Хонор сразу почувствовала дурноту. С каждой минутой ей становилось все хуже и хуже. Движение корабля отзывалось в ней болезненным напряжением во всем теле и тяжестью в животе, словно она проглотила железную фунтовую гирю. Она держалась, сколько могла, но, когда «Искатель приключений» проходил мимо острова Ланди, желудок Хонор вывернуло наизнанку, и ее стошнило прямо на палубу. Проходивший мимо матрос рассмеялся:
— Ты гляди, барышне уже дурно, а ведь даже не вышли из Бристольского залива! Вы погодите, сейчас доберемся до океана. Вот тогда будет по-настоящему дурно!
Хонор тошнило всегда и везде. Выворачивало на плечо Грейс, на ее собственную постель, на пол их крошечной двухместной каюты, в эмалевый тазик для умывания. Рвало постоянно, даже когда тошнить было нечем — ее тело, словно некий кудесник, ухитрялось создавать что-то из ничего. После приступов рвоты Хонор не становилось легче. Когда они вышли в открытый океан и корабль взял курс на Америку, Хонор сделалось еще хуже. Только теперь и сестра тоже свалилась с морской болезнью, и многие другие пассажиры. Однако, как только они привыкли к новому ритму волн, их недомогание сразу прошло. А Хонор так и не смогла привыкнуть; тошнота не отпускала ее целый месяц, на протяжении всего путешествия.
Когда Грейс не болела сама, она ухаживала за Хонор, стирала ей простыни, опорожняла тазик, приносила бульон и твердые «корабельные» галеты, читала Библию или книги, которые они купили в дорогу: «Мэнсфилд-парк», «Лавка древностей», «Мартин Чеслуит». Пытаясь отвлечь сестру от сиюминутных невзгод, Грейс заводила разговоры об Америке и о том, что их ждет впереди.
— Ты кого хотела бы увидеть, волка или медведя? — спрашивала она и тут же сама отвечала на свой вопрос: — Медведя, наверное. Волки — как большие собаки, а медведь ни на кого не похож, только на самого себя. А на чем ты хотела бы ехать дальше: на пароходе или на поезде?
