Один из дворцов оказался и вовсе в гордом одиночестве — он стоял на небольшой площади, на почтительном удалении от прочих дворов. Странной, восьмигранной в плане формы, высотой в четыре человеческих роста, с огромным крыльцом, размерами чуть не в половину самого дома, он сверкал снежной белизной — словно вырастая окаменевшей глыбой из хрупких сугробов, волнами лежащих вокруг. Это было уже явно не греческое творение — строгий геометрический рисунок, обрамленный арабской вязью, никакого мрамора, никаких колонн. Хотя архитектура строения, при всей ее скромности, оставалась невероятно профессиональной: идеально ровный полукруг арки крыльца требовал для своего исполнения огромного мастерства. Не то что у бараков вокруг: камень на камень, да деревянные балки от стены к стене.
Князь решил осмотреть дворец поближе, но тут отворились ворота ближнего особняка, и на улицу выбрели рабы. На ногах — обмотки из шкур, такие же меховые накидки, грубо сшитые из сыромятной кожи, на плечах. Снизу выглядывали края полусгнивших, совершенно выцветших рубах. Волосы сбились в колтуны, шеи изодраны в кровь железными ошейниками, через которые продернута длинная веревка. Невольники подгоняемые татарским мальчишкой лет десяти, несли на спинах матерчатые тюки. Малец весело что-то напевал, время от времени охаживяя заднего грузчика плетью.
Настроение Зверева сразу испортилось. Он развернулся, пошел назад, но на постоялый двор сворачивать не стал, отправился дальше, на снежную равнину. Ровная, как степь, вершина столовой горы Чуфут-Кале была обжита людьми от силы на четверть. Но и здесь князю не удалось остаться одному. На снегу, тут и там, оказались раскиданы ковры, кошмы и половики, которые старательно вычищались несколькими невольницами. Похоже, этих женщин не часто выпускали из дома — одежда была более чем скромной. У трех, чьи ноги и руки уже посинели от холода — балахоны из мешковины, еще у двух — легкие шаровары и войлочные безрукавки, и только одна была в вышитой шапочке, похожей на маленькую феску, и в платье из плотной коричневой ткани. Четыре самых старых, с обвислыми грудями и морщинистым телом, носили и вовсе лохмотья, плохо прикрывавшие туловище. Заметив князя, большинство рабынь торопливо перекрестились и вперили в него жалобные взгляды — точно кролики с отдавленными лапами.
Андрей попятился, крутанулся и чуть не бегом кинулся на постоялый двор, рывком открыл дверь:
— Богдан, вина!!! Бочонок!
— Чуть вошел, сразу полный бочонок! — хохотнул какой-то татарин с отчаянно-рыжей бородой и любовно выбритой головой, поправил ворот дорогого атласного халата. — Сразу земляка видно!
Андрей скользнул по нему безразличным взглядом, повернул вниз.
— Эй, князь, ты отчего не здороваешься? — Татарин быстро допил содержимое кружки, что держал в руках, поднялся со скамьи. — Андрей Васильевич!
— Ты меня знаешь? — оглянулся Зверев.
— А то! Не так много князей на Руси. А уж князь Сакульский, что в сече под Казанью половину Арской рати татарам положил, каждому отроку знаком будет.
— Боярин Грязный? — наконец сообразил Андрей. — Ну, пойдем, гостем будешь. Богдан, про вино не забудь!
— Эк тебя… — застучал коваными сапогами по ступеням боярин. — В горле пересохло?
— Брысь отсюда! — спустившись в комнату, рыкнул на холопов Андрей.
Слуги, не задавая вопросов, поспешили к выходу.
— Никита! — окликнул князь самого уважаемого среди свиты мужика. — Вина, закуски там… Наверху закажите себе. Отдыхайте. Гулять снаружи не нужно. Ни к чему.
— Как скажешь, княже, — поклонился холоп.
— И через ворота главные не ходите, порешить басурмане могут! Токмо для них они назначены… В церковь на службу соберетесь — узким лазом выбирайтесь, каким мы сюда заселялись.
— Слушаю, княже, — еще раз поклонился Никита и вышел следом за сотоварищами.
— Тебя и не понять, Андрей Васильевич, — засмеялся Васька Грязный. — То не выходить вовсе, то ворота татарские не пользовать.
— Чтобы знали… — отмахнулся Зверев, прошел вокруг комнаты. — Вот, леший, ни одного стула!
— Это ты с непривычки, княже… — хмыкнул гость, прошел по комнате, собрал из ниш несколько подушек, кинул на пол напротив окон и вольготно развалился, опершись на них спиной.
— Ты, вижу, привык…
— А то! — не заметил неприязненного оттенка боярин. — Который год в полоне томлюсь. Все нравы запомнить успел.
— Халат хан Девлет-Гирей подарил?
— Истинно так, княже, — удивился гость. — Откель ведаешь?
— Упредили, как снаряжали в дорогу.
— Верно! — махнул рукой боярин Грязный. — Я же о том государю отписывал…
— Отписывал… — Зверев совершил еще круг, подбрасывая в жаровни уголь, потом расстегнул ферязь, скинул шапку и уселся на ковры неподалеку от гостя: — Как же ты прижился-то здесь столь славно, боярин, что крымский хан тебе даже халаты и отрезы дарит?
— Легко, княже, — пожал плечами Грязный. — Когда понимаешь, каковые здесь правила, все очень просто становится. Глупые они тут все, самолюбивые и на лесть падкие. Предложишь помочь — могут и голову отсечь. А коли сплетешь из слов нечто навроде: «Дозволь прикоснуться к твоей мудрости, великородный непобедимый хан, и созерцать твое правосудие», — и вмиг первейшим советником становишься.
— Так ты теперь первейший советник, что ли?
— Увы, княже, — рассмеялся боярин, — льстецов велеречивых тут и без меня в достатке, не протолкаешься. Однако же не в порубе сижу, к хану вхож и даже, как видишь, не раз оным одарен.
— Отчего же они за помощь головы рубят, не понимаю?
— Да умы у них, княже, сильно не по-нашему устроены. Вот у нас как? Коли человек тебе дружбу свою с душой предлагает, так ты ему тем же ответишь, правда? Коли помочь желает — спасибо скажешь. Коли мира просит — замиришься. Слабого пожалеешь. А татарин-басурманин али чухонец дикий — ты смотреть не станешь. Все едино ведь душа человеческая, хоть и заблудшая. У басурман же все иначе, сразу и не поймешь. Они здесь все по заветам Магометовым живут, кои в Коране изложены, понимаешь? Коран же говорит, что честный мусульманин и христианам, и караимам, и даже схизматикам покровительство оказывать должен.
— А голову-то отчего помощникам рубить, боярин? — попытался вернуть гостя к своему вопросу Зверев.
— В том-то и ответ, Андрей Васильевич! — хлопнул ладонью о ладонь Василий Грязный. — Вот ты сам помысли: коли ты кошку привечать взялся, как ты исполнять сие станешь, коли кошка за столом твоим сидеть станет, вино твое пить, добром из амбаров распоряжаться — а тебя на коврике у двери держать? Как ей можно покровительствовать, а? Ты эту кошку сперва за шкирку оттаскаешь, об стену мордой постучишь, обратно на коврик кинешь, а уж после этого, коли успокоишься, опять баловать начнешь. Вот и магометяне все такие. Коли ты у них помощи спросишь — покровительство свысока окажут. Коли сам помощь предложишь — то получится, что ты покровительствуешь. А за такое они голову враз снесут. Ибо, по их мнению, басурманин превыше всех быть обязан, всеми править, всех судить, но сам православным неподсуден завсегда оставаться. Даже не ровней быть, княже, а токмо выше всех, кто иной веры держится.
