— Андрей тебя зовут, боярин? — расправив куцые плечи, уточнил мурза Янша. — Хороший у тебя отец, боярин Андрей. Храбрый воин. Сильный. Дрался, как лев! Кабы конь его не оступился, так, глядишь, я бы у него в гостях оказался, а не он в моем кочевье. Но покачнулся он, опустил свою саблю. Тут я его щитом и оглушил. А коня того глупого и убили там же, постигла рука Всевышнего за проступок тяжкий.
— Так ты цел, батюшка? — нашел отца глазами князь. — Была весть, увечным ты оказался.
— Рука сломана была, и в груди что-то, — ответил боярин. — В беспамятстве увезли. Но сейчас, Божьей милостью, все заросло, не тревожит.
— Храбрый воин, сильный воин! — похвалил пленника татарин. — Не велел убивать, велел с собой забрать. Пусть братья смотрят, пусть дети смотрят, пусть все пример берут, как сражаться надо. А его дети пусть не смотрят, пусть выкуп везут, — подмигнул гостю мурза. — Зухра, видишь, кость у него одна осталась. Хаш налей боярину Андрею, пусть досыта после дороги долгой покушает. Потом спать положим, потом пир будет, потом устанем все и до утра отдыхать будем. А уж потом про выкуп говорить станем. Достойный воин, достойный сын, достойные гости! Ай, даже отдавать жалко. Опустеет без тебя кочевье, храбрый боярин Василий. Ай, не знаю, что и делать теперь.
Женская рука подала из-за спины пиалу, пахнущую мясом и полную до краев. Отхлебнув, Андрей понял, что это бульон, по густоте напоминающий растопленный жир. Сделал еще пару глотков, прожевал мелкие кусочки чеснока. Варево скатилось к желудку и поползло в стороны, наполняя тело теплом. Князь сделал еще несколько глотков и понял, что после такого обеда и правда упадет спать.
В юрте было тихо, тепло и сумеречно. Куда теплее, нежели в каменных палатах Чуфут-Кале. Кровь отлила от головы к плотно набитому желудку, и веки опускались сами собой. Татары после обеда частью ушли, частью разлеглись по кошмам и коврам, сладко посапывая. Между ними бесшумно скользили женские фигуры, подкладывая топливо в очаг, прибирая посуду, собирая оставшуюся еду на край, ближе к выходу. Длинные халаты, скрадывающие формы, придавали этим то ли служанкам, то ли женам сходство с призраками. Наконец и они успокоились, рассевшись у стола и приступая к обеду — и Зверев ненадолго провалился в сон. А когда вернулся в реальность — женщины уже исчезли вместе с покрывалом, заменявшим достархан. Крымчаки же продолжали безмятежно спать.
Князь поднялся, вышел из юрты, вдохнул свежего холодного воздуха, потянулся, направился к обозу:
— Никита! Как, расположились?
— Да, княже. Василий Ярославович место указал для кострища и где встать можно, дабы татары не серчали.
— Не называй меня князем, Никита, и другим накажи. За княжеского отца совсем иной выкуп требовать станут, а у меня с собой серебра уже мало осталось. Батюшка-то где?
— Мефодия и Полеля повел — показать, где дровами разжиться можно. Трех лошадей забрал. Сказывал, сани не пройдут. Токмо вьючить надобно.
— Это верно. Горы тут, может, и пологие, а все едино скалы, да камни то тут, то там выпирают. — Андрей присел на облучок распряженных саней. — Дай воды попить, а то у них тут только кумыс да кумыс.
— Вот, княже. Утром из снега топили, — протянул небольшой бурдючок холоп.
— Никита!
— Прости, Андрей Васильевич… Чего татары-то от тебя хотели?
— Да так, из вежливости. Отца хвалили, мне добрые слова сказывали.
— Никак, дружбы вашей басурмане ищут?
— Может статься, и нашли, — пожал плечами Андрей. — Батюшку надобно спросить.
Такое среди извечных врагов случалось не раз и не два. Родовитые полоняне, подолгу жившие в домах и семьях своих победителей в ожидании выкупа, и их пленители привыкали друг к другу, находили общий язык, превращались в близких друзей и оставались ими по возвращении выкупленных на русскую землю. Порой даже роднились, навещали друг друга… Что не мешало друзьям временами сходиться на поле брани в смертной сече. Ничего не поделать, таков долг службы.
Но служба — одно, а личные отношения — другое.
Дровосеки явились примерно через час, ведя в поводу тяжело груженных лошадей. Андрей поднялся навстречу, и они с отцом снова обнялись.
— Ну, ты как? — поинтересовался Зверев. — Пока татары спят, можешь сказать как есть.
— Не спят, — покачал головой боярин. — Мурза у старшей жены, братья его в своей юрте в кости играют, племянник же и один из сыновей к табуну поехали пастухов проведать.
— Да бог с ними, с крымчаками. Ты как?
— Сам ведь видел, Андрей. Ем за одним столом, сплю в одной юрте. Одет как родич. Почетный пленник. Одна беда, что скучно. Дела для меня тут нет, храм ближайший токмо в Карасубазаре. Порой с мурзой к отаре или табуну съезжу, иногда на скалы схожу. Вот и все занятие. Поведай лучше, как там матушка, как сам, как Полина, дети?
— Дома у меня, милостью Божьей, жаловаться не на что. Здоровы все, растут и веселятся. Лихоманка не добралась. Ольга Юрьевна горевала по тебе сильно, в монастырь хотела уйти. Насилу отговорил. С хозяйством же порядок. Недоимок нет, крестьяне от оброка не бегут.
— Отчего постриг хотела принять? Нечто не дождаться? Не навек в полоне — государь, вестимо, каженный год полон откупает.
— Весть дурная поначалу пришла: что посекли тебя в порубежье насмерть. С выкупом тоже неладное случилось. Государь посольство посылал, союз предлагал хану супротив ляхов. Да рассорились послы с Девлет-Гиреем, с руганью уехали, ни о чем не сговорились. Вот и выкупить пленных не вышло. Теперь я этим занимаюсь, но дело еще не слажено.
— Сладится?
— Надеюсь. Но ты не беспокойся, отец, тебя я прямо сейчас выкуплю. Матушка исстрадалась, мне тревожно. Поместье рук твоих и воли просит.
— Один не поеду, — покачал головой боярин. — Видишь, на виноградниках смерды трудятся? Тоже ведь полоняне все. Мы ели — они работали, мы спали — они работали. Мы лясы точим — они токмо трудятся. Сердце кровью обливается сие каженный день созерцать. Татары их ведь и не кормят толком, не одевают, спать под крышу не пускают. Кто как может из невольников, тот так и изворачивается. Объедки обгладывают, что после татар и жен их остаются, улиток и червяков жрут, лягушек летом ловят, шкурами выброшенными заматываются, под возки и попоны от ветра прячутся, вместе сбиваются, дабы теплее было. Мрут, просто страх. Крымчаки скот свой больше берегут, нежели полон наш.
— Проклятие… — Андрей только и мог, что стиснуть кулаки.
— Я совестить пытался, — вздохнул Василий Ярославович. — Токмо Янша-мурза сказал, что лошадей и овец он своих не кормит, те сами о пропитании заботятся. Вот пусть и невольники тоже сами еду ищут, не его забота. А коли умирают, так он летом в набеге еще наловит. Сказывает, его припасов и так немного, на род его едва хватает. И тратить мясо и зерно, крымчакам отложенное, на иноверцев он не станет. Я боярин родовитый, меня на кошт взял. Безродных же смердов в христианских землях несчитано, их беречь ни к чему.
