Телевидение впервые показало ее публике и сделало известной на всю страну. Когда шоу закрыли, Мадам продолжала платить за рекламу в эфире, хотя Огилви и многие другие из ее окружения были настроены скептически и считали это дорогостоящим капризом. Однако Елена сделала верный ход. Новый дезодорант ее фирмы рекламировали перед трансляцией матча по боксу, она и сама обожала все виды единоборств. Елена мгновенно отмела возражения, сказав: «Когда пот льется градом, любой вспомнит о дезодоранте». И действительно он пошел нарасхват, Мадам оказалась права.
Вскоре Елене представилась возможность позлорадствовать: организаторов передачи Чарльза Ревсона обвинили в мошенничестве. Прошел слух, будто они сами выбирали победителя и заранее давали ему листок с вопросами. Разразился страшный скандал, но никто так и не смог доказать справедливость этих обвинений. Акции его фирмы выросли моментально. Позднее Ревсона заподозрили в том, что он устанавливает подслушивающие устройства в офисах своих конкурентов. Мадам Рубинштейн никогда не опустилась бы до такого.
После смерти князя Мадам в который раз попыталась наладить отношения с сыновьями. И снова у нее ничего не вышло. Правда, в 1958 году Рой, женившись в третий раз, назвал свою новорожденную дочку Еленой в честь матери. Но непосредственного общения с мадам Рубинштейн всячески избегал и самостоятельно руководил парфюмерной фабрикой на Лонг-Айленде. Хорес вообще отошел от дел. Ему по-прежнему не везло. Год назад он выехал на встречную полосу, что привело к столкновению: по его вине пострадала семья из четырех человек. Младший сын Мадам постоянно попадал в аварии, с тех пор как сел за руль.
В апреле 1958 года Елена и Патрик приехали в Париж. И опять раздался звонок посреди ночи: Хорес погиб в автокатастрофе. Ему было всего сорок шесть лет.
Он по привычке гнал на предельной скорости и вдруг врезался в опору моста. Приехала «скорая помощь», его отвезли в больницу, казалось, все обошлось. Но через два дня Хорес умер от инфаркта. У него всегда было слабое сердце — и в прямом, и в переносном смысле.
Патрику снова пришлось стать вестником беды: именно ему поручили сообщить Мадам об ужасном горе. Все повторялось будто в кошмарном сне.
Узнав о смерти мужа, Елена рыдала и кричала. Теперь она упала в обморок. Несколько лет назад у нее обнаружили диабет и предупредили, что она будет терять сознание, но сейчас ее убивала не болезнь, а беда. Десять дней Мадам не могла подняться с постели и никого не желала видеть. И как в прошлый раз, ей присылали бесчисленные письма и телеграммы со всего света, выражали соболезнования по телефону, приносили охапки цветов. Несчастья шли чередой, ее как будто прокляли.
Елена лежала не шелохнувшись, с застывшим лицом, словно каменное изваяние. Судьба нанесла ей новую рану, еще более глубокую, и никакая анестезия не действовала.
Они с Хоресом не ладили именно потому, что были очень похожи. Оба деятельные, бурные, вспыльчивые, непредсказуемые и вместе с тем доверчивые и наивные.
Один друг семьи утверждал, будто Елена больше любила младшего сына из-за того, что с ним вечно что-то стрясалось. «У Мадам было только две страсти: работа и помощь несчастным людям».
В одной из своих книг мадам Рубинштейн, переосмысляя собственный опыт, признавалась с чувством вины, которое в принципе ей не было свойственно: «Иногда я жалею, что в погоне за прибылью заставила и сыновей увязнуть в рутинной работе фирмы. Предоставь я Хореса его судьбе, возможно, он бы жил в нищете, зато полнее раскрыл бы себя, осуществил бы свою глубинную потребность в непрерывном поиске новых форм в литературе и живописи».
Позднее в ее автобиографии, написанной под диктовку, будет сказано с затаенной болью: «Если бы не долг перед близкими, подчиненными и фирмой, я бы не выдержала, сдалась».
Для такого замкнутого человека, как Елена, это предельная откровенность, других жалоб мы не найдем. Вернувшись в Нью-Йорк, она по привычке хотела молча взяться за работу и трудиться до изнеможения изо дня в день — других обезболивающих средств у нее в распоряжении не было. Хотела сделать вид, будто ничего не случилось, будто Хорес жив. Но вместо этого она запиралась у себя в кабинете и неподвижно сидела перед заваленным бумагами столом, не в силах чем-нибудь заняться, в полном одиночестве, в черной пустоте. Она ни с кем не делилась своей тоской. Служащих удивляло ее холодное самообладание. Кто-то даже осмелился высказать это вслух.
— В горе одни рассыпаются в прах, а другие каменеют, — сухо произнесла Елена в ответ.
Но однажды к ней пришла подруга, гораздо моложе ее, которая когда-то была близка с Хоресом, и безыскусно выразила Елене искреннее сочувствие. Мадам спокойно выслушала ее, поблагодарила, а когда та ушла, заперла за ней дверь и опустилась в кресло.
— Я не могла плакать, а теперь могу, — сказала она едва слышно, голос у нее задрожал, пресекся, и Мадам разразилась рыданиями.
Фраза, что расколдовала Елену и позволила ее скорби излиться, звучала предельно просто: «The show must go on». И еще подруга прибавила: «Ты глава клана. Ты сможешь пересилить боль и вести нас дальше». Будто боксер, который встает едва живой и держится, пока не прозвучал роковой удар гонга, Мадам решила в который раз, что не смирится перед судьбой. Она собрала последние силы и продолжила путь к давно намеченной цели.
Старинный друг Патрика Сесил Битон сообщил ему в письме, что Грэхем Сазерленд выразил желание написать портрет Мадам. Знаменитый английский художник к тому времени уже написал Сомерсета Моэма и Уинстона Черчилля, причем, по всеобщему мнению, великолепно, мастерски. «Такую возможность нельзя упустить, — настаивал Сесил. — К тому же это будет его первый женский портрет».
Елена согласилась без колебаний. Ей нужно было отвлечься и отдохнуть. Три года назад после смерти князя она позировала Пикассо, теперь будет позировать Сазерленду. Все повторялось.
И еще она страстно любила Лондон. Он напоминал ей об Эдварде, об их редких минутах счастья, в этом городе под звон колоколов церкви Сент-Мэри родились их сыновья. Ни в одном городе мира не ощущалось такого воодушевления, такой интенсивной энергетики, казалось, ее можно пощупать. Мадам бодрила здешняя атмосфера. К ней словно вернулась молодость. «Если бы я сохранила прежнюю фигуру, то покупала бы одежду только в Лондоне. Признаться, меня утомили бесконечные парижские показы новых коллекций, изматывающие примерки и несусветная дороговизна», — твердила она. Тогда как раз зарождался Swinging London («свингующий Лондон»). На Карнаби-стрит открывались первые необычные магазинчики: «I was Lord Kitchener’s valet», «Biba» и другие. Вскоре «Beatles», «Who», «Rolling Stones» начнут выступать в «Marquee Club». Мадам очень чутко улавливала новые веяния в искусстве и давно мечтала коллекционировать поп-арт. Теперь она поняла, что именно ее любимый Лондон, сердце доброй старой Англии, задавал тон всей Европе. И, как всегда, Америка лишь подражала ему.
Но настоящее всегда занимало Елену куда больше, чем прошлое и будущее. В данный момент все ее помыслы сосредоточились на портрете. Она намеревалась позировать Грэхему Сазерленду в гостинице «Кларидж».
