– Но, сэр, я не могу свидетельствовать о том, чего не видел.
– Не можете? Тогда придется вам заночевать в моем доме. Кристоф за вами присмотрит. Утром вы почувствуете необыкновенный прилив сил и вспомните все в мельчайших подробностях. Вы поймете, что не в ваших интересах покрывать джентльменов, повинных в том же грехе. Не сомневайтесь, окажись эти благородные господа на вашем месте, они и пальцем не шевельнули бы ради вашего спасения.
* * *
Он смотрит, как Кристоф за руку, словно дурачка, уводит Марка, знаком отпускает Ричарда и Зовите-Меня ужинать, намереваясь присоединиться к ним позже, но обнаруживает, что есть не хочется. Если только самой простой еды, из детства, вроде салата из портулака: его листья рвали с утра и оставляли до вечера в мокрой тряпице. Тогда он ел их за неимением лучшего, ел и не наедался. Теперь обходится малым. Когда умер Вулси, он пристроил большинство кардинальских слуг, многих взял к себе в дом. Если бы Марк не вел себя так вызывающе, он подыскал бы местечко для него, и юноша был бы при деле – не то, что сейчас.
Домочадцы Кромвеля подняли бы ужимки Марка на смех, и со временем музыкант обзавелся бы манерами, приличествующими его полу, а его талантам нашлось бы применение и в других домах. Вместо того чтобы тратить лучшие годы, обивая порог Анниной спальни в надежде на мимолетную бездумную ласку – легкое касание локтем, выдернутое из шляпы перо, – юноша научился бы вести себя с достоинством, беречь время, копить деньги и ценить женскую добродетель.
В полночь, когда дом затихает, приходит послание от короля – поездка в Дувр отменяется. Турнир, однако, состоится. Заявлен и Норрис, и Джордж Болейн. Один выступает за зачинщиков, второй – за тех, кто примет вызов: авось покалечат друг друга.
Ему не спится, мысли теснятся в голове. Он думает: «Никогда я не проводил ночи без сна, терзаемый любовным томлением, хотя поэты утверждают, что таков заведенный порядок. Теперь я не могу сомкнуть глаз из-за чувства, противоположного любви». Впрочем, он не испытывает к Анне ненависти. И даже к Фрэнсису Уэстону, не больше, чем к назойливой мошкаре. Скорее удивление, что Господь создал такую гнусь.
Ему жалко Марка, но Марк – не ребенок: в его годы я пересекал моря и границы. Дважды вопил в канаве от боли: один раз от папашиной руки, другой – от руки испанца, на поле сражения. Когда мне было столько, сколько сейчас Марку и Фрэнсису Уэстону, подвизался в банкирских домах Портинари и Фрескобальди, а в возрасте Джорджа Болейна представлял их интересы в других европейских странах, взламывал двери в Антверпене, вернулся в Англию другим человеком. Я изменил родному языку, а после обнаружил, что его обогатила эта измена. Я вверил свою судьбу кардиналу, женился, начал выступать в суде, я обращался к судьям с улыбкой, прикрывая напором и красноречием отсутствие опыта, и судьи радовались, что я улыбаюсь, а не луплю их по голове, и почти всегда решали дело в мою пользу. То, что ты полагаешь несчастьем, зачастую оказывается чем-то другим. Почти все можно изменить: вылезти из любой канавы, найти путь, если ты в силах его разглядеть.
Он вспоминает тяжбы, о которых не думал годами. Был ли справедлив приговор? Не покривил ли он душой?
Интересно, если бы он уснул, что бы ему приснилось? Только в снах он остается наедине с самим собой. Томас Мор учил: выстрой в доме убежище и не пускай туда никого. Впрочем, Мор ни перед кем не стеснялся захлопнуть дверь.
Невозможно отделить того, кем ты бываешь на публике, от того, кем предстаешь перед своими. Мор думал, что у него получится, но в конце жизни приводил в Челси людей, которых считал еретиками, чтобы допросить с пристрастием в кругу чад и домочадцев. Ты можешь закрыться у себя в кабинете, однако шорохи, шепот и растущее недовольство снаружи не позволят тебе уединиться: он принадлежит нам, когда он выйдет? Тебе не дано заткнуть уши, чтобы не слышать шаркающей поступи большой политики.
Повернувшись на бок, он решает прочесть молитву. Посреди ночи его будит крик, больше похожий на возглас ребенка, которому приснился страшный сон, чем на вопль взрослого. Со сна он удивляется: разве в доме нет женщин, чтобы присмотреть за детьми? Потом вспоминает про Марка. Что с ним делают? Я же не велел его трогать.
Он не встает, уверенный, что домочадцы не осмелятся нарушить его приказ. Интересно, спят ли сейчас в Гринвиче? Арсенал расположен неподалеку от дворца, и в последние часы перед турниром там вовсю стучат молотки. Основные работы – отливка, сварка, полировка – завершены, осталось кое-что склепать, подогнать, смазать, дабы ублажить придирчивых участников.
Зачем я разрешил Марку расхвастаться, позволил ему выдать себя? Ведь я мог упростить дело, мог просто сказать, что хочу услышать, а потом запугать. Однако я сам поощрил его, сделал так, чтобы Марк увяз с потрохами. Если юноша сказал правду об Анне, он виновен. Если солгал, вряд ли на нем нет вины. При необходимости я готов прибегнуть к насилию. Во Франции пытать заключенных так же естественно, как присаливать пищу. В Италии их пытают на площадях на потеху толпы. В Англии пытки не поощряются, но чтобы обойти запрет, хватит легкого кивка королевской головы. В Тауэре есть дыба. Никому не дано выдержать пытку. Принцип действия дыбы слишком очевиден, поэтому большинству хватает взгляда.
Нужно сказать Марку. Юноша будет думать о себе лучше.
Он кутается в простыню. В следующее мгновение в дверь входит Кристоф. Щурясь, он садится на кровати.
– Боже, я всю ночь не сомкнул глаз. Это Марк кричал?
Кристоф хохочет:
– Мы заперли его в чулане, я сам придумал. Помните, когда я впервые увидел звезду, то спросил, что за штука, хозяин, вся в остриях. Решил, что пыточное устройство. Темно там, в чулане. Вот Марк и налетел на звезду, а потом павлинье перышко проехалось по щеке. Бедняга решил, что его заперли в темноте с привидением.
– Ни на минуту вас не оставишь, – ворчит он.
– А вы, часом, не заболели, хозяин? Не приведи Господь.
– Нет, но чувствую себя разбитым после бессонной ночи.
– Натяните одеяло на голову и притворитесь трупом, – советует Кристоф. – А я вернусь через час с хлебом и элем.
Марк вываливается из чулана с посеревшим лицом, весь в перьях, но не павлиньих – на нем легкий пушок с ангельских крыл и золотая краска, которой красят мантии волхвов. Имена вылетают изо рта так стремительно, что едва ли Марк осознает, кого назвал. У юноши подгибаются колени, и Ричард вынужден его поддерживать.
Ему, Кромвелю, никогда еще не доводилось так сильно кого-нибудь испугать.
Имя «Норрис» угадывается в жалком лепете юноши, затем «Уэстон», чем дальше, тем больше. Имена придворных сменяют друг друга, сливаются в одно, он слышит имя «Брертон», и готов поклясться, что Марк называет и Кэрью, и Фицуильяма, и раздатчика королевской милостыни, и архиепископа Кентерберийского. Разумеется, юноша не забывает упомянуть его самого и договаривается до того, что обвиняет Анну в адюльтере с собственным мужем.
