* * *
Теперь, когда наконец стало безопасно путешествовать по Англии, моему сыну Артуру предстояло отправиться в замок Ладлоу; вместе с ним уезжали Мэгги и ее муж, хранитель принца Уэльского сэр Ричард Поул. Мы вместе с моим сводным братом Томасом Греем провожали их на конюшенном дворе.
— Мне невыносимо отпускать его от себя! — не выдержав, призналась я Томасу. Тот рассмеялся:
— Ты разве не помнишь, как вела себя наша мать, храни Господь ее душу, когда Эдуарду пришла пора отправляться в Ладлоу? Она ведь тогда поехала вместе с ним и проделала весь этот долгий путь верхом, хотя была уже беременна Ричардом! Я понимаю, тебе тяжело, но и мальчику тоже нелегко. И все же его отъезд следует воспринимать как знак того, что все возвращается на круги своя. Тебе бы следовало этому радоваться.
Артур, светящийся от возбуждения, уже сидел в седле и, помахав мне на прощанье рукой, следом за сэром Ричардом и Мэгги выехал за ворота. За ними потянулась вооруженная охрана.
— Вряд ли я сейчас способна этому радоваться, — сказала я, и Томас ласково сжал мою руку.
— Ничего, — сказал он, — мальчик к Рождеству вернется домой.
* * *
А на следующий день король объявил мне, что намерен с небольшой компанией отправиться в Лондон и показать тамошним жителям Перкина Уорбека.
— Кого? — удивилась я, хотя отлично поняла, кого он имел в виду.
Генрих слегка покраснел и повторил:
— Перкина Уорбека!
Значит, в итоге они все-таки условились называть его именно так, заодно дав имена и родословную всему семейству Уорбек из Турне вместе с дядьями, тетками, кузенами, бабушками и дедушками. Но хотя сведения об этой весьма обширной семье, о ее месте жительства и роде занятий и стали всем «известны» — по крайней мере, на бумаге, — никого из них что-то не спешили пригласить в суд для дачи свидетельских показаний. И никто из многочисленных «родственников» не написал самозванцу, упрекая его или, напротив, предлагая помочь, и ни один из них не предложил за него выкуп. Король также вплел в историю Перкина Уорбека немало самых различных персонажей, однако мы никогда не просили, чтобы нам показали хоть кого-то из них; с тем же успехом можно было бы попросить показать волшебную черную кошку, или хрустальный башмачок Золушки, или веретено, заколдованное злой феей.
В Лондоне «мальчишку» встретили по-разному. Многие лондонцы, налоги которых из-за борьбы с самозванцем постоянно росли, а несправедливые штрафы сжирали весь доход до последнего гроша, попросту проклинали его, когда он проезжал мимо. Женщины, всегда более зловредные, начали освистывать его и бросаться грязью; но даже их сердца смягчились, когда они увидели его погрустневшее лицо и застенчивую улыбку. Он ехал по улицам Лондона со скромным видом юноши, который не мог поступить иначе — его призвали, и он ответил на призыв, но при этом остался самим собой. Некоторые, правда, продолжали что-то гневно выкрикивать ему вслед, но большинство, сменив гнев на милость, во всеуслышание заявляли, что он красавец, истинная роза Йорка.
Затем Генрих заставил «мальчишку» идти пешком, ведя в поводу захудалую старую лошадь, на которой с мрачным лицом сидел один из его сторонников — закованный в цепи тот самый кузнец, который сбежал из армии Генриха, чтобы служить «законному королю». Королю хотелось, чтобы весь Лондон полюбовался, сколь жалкими выглядят эти «всадник» и его «грум»; кузнец сидел, понурив голову, весь израненный и привязанный к седлу задом наперед, как шут. В таких случаях люди обычно швыряются в осужденного грязью из сточных канав и злобно смеются, но даже когда на голову «всаднику и груму» из окон домов опрокидывали ночные горшки со всем содержимым, «этот мальчишка» и его потерпевший поражение союзник, эта странно молчаливая пара, держались с неизменным достоинством. Кстати, пока они шли по узким улицам Лондона к Тауэру, никто над ними особенно и не издевался и вокруг было довольно тихо, а потом вдруг кто-то громко воскликнул, и эти слова ужасающе отчетливо прозвучали в почти полной тишине: «Вы только посмотрите на него! Он же точная копия нашего доброго короля Эдуарда!»
Генрих тоже это услышал, но, увы, было уже слишком поздно: нельзя было вернуть вылетевшие слова обратно, нельзя было заставить толпу лондонцев оглохнуть. Единственное, что было еще возможно, — это сделать так, чтобы Лондон никогда больше не видел «этого мальчишку», который всей столице показался чрезвычайно похожим на принца Йоркского, сына короля Эдуарда.
Так что этот день оказался последним, когда «мальчишке» довелось пройти по улицам Лондона и получить свою порцию оскорблений и… приветствий.
— Ты должен поскорее заключить его в Тауэр, — велела сыну леди Маргарет.
— Все в свое время, — возразил тот. — Мне хочется, чтобы люди его увидели и поняли, что он ничтожество, легковесный пустышка, глупый мальчишка-бездельник, что мне он никакой угрозы не представляет. Собственно, я поэтому всегда и называл его «мальчишкой».
— Ну, теперь они его увидели, но им, похоже, он легковесным пустышкой не показался. Они и не думают называть его так, как нужно, хотя им без конца повторяли, что его зовут Перкин Уорбек. Им невозможно внушить, что то имя, которым они хотели бы его называть, вообще никогда произносить не следует. Надеюсь, теперь ты наконец предъявишь ему обвинение в измене и казнишь его?
— Нет. Когда он добровольно мне сдался, я дал ему слово, что убит он не будет.
— Но ведь слово — это не клятва! — Миледи была настолько встревожена, что осмелилась ему перечить. — Ты не раз нарушал данное слово и по причине куда менее значимой. Ты вовсе не обязан его держать перед каким-то самозванцем.
Лицо Генриха вдруг осветилось, словно он вспомнил нечто замечательное, и он сказал:
— Да, ты права, но я дал слово не только ему, но и ей!
Миледи, не разобравшись, свирепо глянула в мою сторону.
— Ей? Да у нее никогда не хватило бы духу просить о помиловании для этого мальчишки! — Она прямо-таки кипела от злости, на лице ее отчетливо была написана ненависть ко мне. — Она никогда и рта раскрыть не осмелится, чтобы вступиться за этого предателя! Да и с какой стати? Что, собственно, она может сказать в его защиту?
Я холодно на нее посмотрела, всем своим видом демонстрируя полнейшее неподчинение, покачала головой и ледяным тоном сказала:
— Вы снова ошиблись, миледи. Генрих дал слово не мне. Это не я просила помиловать самозванца. Я ни слова не сказала ни за, ни против него. У меня нет и никогда не было определенного мнения на сей счет. — Я сделала паузу, выжидая, когда ее гнев окончательно скиснет и превратится в растерянность. — Мне кажется, наш король имел в виду совсем другую даму.
Леди Маргарет повернулась к сыну с таким ужасом на лице, словно он подло ее предал.
— Кто же это такая? Какая еще «другая дама» осмелилась просить тебя оставить жизнь предателю и самозванцу? Кого ты слушаешь более внимательно, чем родную мать, которая всю жизнь тобой руководила, подсказывала тебе каждый шаг на долгом пути к королевскому трону?
