— Но испанцы не могут требовать выполнения подобных условий! Они не имеют права требовать, чтобы мы убивали собственных родственников!
— Они могут. И имеют право. Таково изначально было их условие для заключения брака между нашими детьми. А этот брак непременно должен быть заключен!
— Нет!
Но Генрих меня уже не слушал.
— Во-вторых, — продолжал перечислять он, — мальчишка готовит против меня заговор.
— Нет! Это неправда! — Его заявление полностью противоречило тому, что рассказывали мне слуги, утверждавшие, что заключенный совершенно утратил волю и желание бороться. — Никакого заговора он не готовит! Это невозможно. У него попросту нет на это сил!
— Он готовит заговор с Уориком.
Теперь мне стало ясно, что это чистейшей воды ложь. Бедный Тедди! Куда ему плести интриги и готовить заговор! Единственное, чего он хочет, это хоть с кем-то поговорить по-человечески. Еще в детстве он принес Генриху клятву верности, и это стало для него законом, а годы, проведенные в тюрьме, в ужасающем одиночестве, лишь сделали принятое им когда-то решение абсолютно неколебимым, ибо Генриха он теперь воспринимал почти как всевидящего и всемогущего бога. Ему и в голову бы не пришло строить заговор и восставать против подобного могущества; да он задрожал бы от страха при одной лишь мысли об этом.
— Нет, этого просто не может быть, — решительно отрезала я. — Что бы тебе ни доносили насчет поползновений этого претендента, я уверена: к Тедди это не имеет ни малейшего отношения. Он всегда был предан тебе душой и телом, так что твои шпионы лгут.
— А я уверен, что ты ошибаешься, — стоял на своем Генрих. — Эти двое готовят заговор, и если это предательский заговор, они умрут как предатели.
— Но как они могут вместе строить заговор? — спросила я. — Разве их держат не порознь?
— Шпионы и предатели всегда найдут возможность объединить усилия, — заявил Генрих. — Возможно, они отыскали некий способ, чтобы обмениваться посланиями.
— Но уж ты-то наверняка в состоянии этому воспрепятствовать и держать их в изоляции друг от друга! — возмутилась я и вдруг почувствовала, как по спине у меня пополз неприятный холодок: я поняла, как обстоят дела на самом деле. — Ах, муженек, не стоит морочить мне голову о происках твоих плененных врагов! Ведь это же ты сам позволяешь им вести тайную переписку, желая поймать их обоих в ловушку, верно? Только не говори, что это не так! Только не говори, что не стал бы заниматься подобными провокациями, потому что это бесчестно! Но зачем это тебе? Ведь «мальчишка» и так в твоей власти; ведь он совершенно сломлен — кстати, по твоему приказу, не сомневаюсь. Но скажи, зачем тебе делать такие ужасные вещи в отношении бедного Тедди? Ведь он просто умрет, если ты поймаешь его в ловушку!
Как ни странно, вид у Генриха был отнюдь не победоносный — скорее он выглядел встревоженным или озабоченным.
— А почему же тогда они не отказываются от общения друг с другом? — спросил он. — И почему бы мне в таком случае не проверить, правду ли они нам говорят? Почему они не хранят молчание, почему жаждут общения друг с другом, почему не отворачиваются от тех, кто к ним приходит и искушает разговорами о свободе? Я был к ним милостив, ты сама это видела и не станешь этого отрицать. А значит, и они должны были сохранить мне верность. Почему бы мне эту их верность не испытать? По-моему, это было бы только разумно. Я могу предложить им возможность общаться друг с другом. Если они мне верны, можно ожидать, что они отшатнутся друг от друга, и каждый сочтет другого самым ужасным грешником и клятвопреступником. Таким образом, в моих действиях нет ничего предосудительного!
Сперва меня охватила волна жалости к нему, особенно когда он наклонился к нежаркому огню, словно его знобит от вечно преследующих его страхов; но потом мне самой стало страшно; меня даже затошнило от ужаса перед тем, что именно намерен совершить мой муж.
— Господи, Генрих, ты же король Англии! — напомнила я ему. — Будь же королем. Никто уже не властен отнять у тебя трон. И тебе вовсе не нужно подвергать испытаниям этих молодых людей, тем более один из них — вечный ребенок. Ты уже вполне можешь себе позволить проявить великодушие. Проявить истинно королевское милосердие. Освободи их! Отправь в ссылку! Отошли как можно дальше отсюда!
Он покачал головой и неприязненным тоном заявил:
— А я не испытываю ни малейшего желания проявлять великодушие и милосердие! С какой стати? Разве когда-нибудь по отношению ко мне проявляли великодушие и милосердие?
Дворец Гринвич, Лондон. Зима — весна, 1499 год
Рожать я отправилась в самый красивый наш дворец и сама устроила для себя там родильные покои. А в январе Генрих и королева-мать устроили в парадном зале торжественный пир в честь моего затворения в родильных покоях. На этом обеде присутствовали все, кроме моей сестры Сесили. Она по-прежнему в торжествах не участвовала, потеряв и своего второго ребенка, дочь Элизабет. Таким образом, вступив в брак без любви и с единственной целью — подняться как можно выше в мире Тюдоров, она в итоге осталась бездетной вдовой, то есть ровным счетом ничего не выиграла.
Ни одной женщине такого не пожелаешь, но для Сесили подобная участь была особенно горька. К тому же она должна была оставаться вдали от двора и светской жизни, пока не снимает траурные одежды. Мне было жаль сестру, но я ничем не могла ей помочь. И она впервые не могла мне помочь при родах, так что я, попрощавшись с придворными, удалилась в свои красиво убранные покои без нее.
Леди Маргарет, как всегда, занимала самые лучшие комнаты, смежные с покоями короля, но мне больше нравились те помещения, которые я сама приготовила для нескольких месяцев затворнической жизни, связанной с родами. Родильные покои выходили окнами на реку, и я немедленно приказала своим фрейлинам снять с окон темные гобелены, на которых были изображены различные библейские сцены. Эти гобелены мне в назидание повесила здесь миледи, считая, что окна родильницы всегда должны быть наглухо закрыты. Но я не только убрала гобелены, но и открыла окна и часто смотрела на проплывавшие мимо суда и лодки, на тепло закутанных людей, которые, чтобы не замерзнуть, сновали туда-сюда по берегу реки, время от времени обхватывая себя руками; дыхание, вырываясь у них изо рта, образовывало маленькие облачка пара, которые надолго повисали в воздухе.
Я уже говорила, что последняя беременность давалась мне тяжело; зачатие было без любви, и я очень опасалась, что роды будут трудными. Сидя взаперти, я все время невольно возвращалась в мыслях к тем двоим, которых сейчас держали в Тауэре — к Тедди и «этому мальчишке», который называл себя моим братом. Интересно, думала я, а что они видят из своих окон? Наверное, им кажутся невероятно долгими серые зимние дни и темные вечера? Ведь солнце садится так рано, а небо постоянно закрыто мрачными тучами. Бедный Тедди! Он-то, должно быть, уже привык к этому, ведь с тех пор, как он лишился свободы, прошло уже почти тринадцать лет. Он, бедняжка, вырос и стал мужчиной в этой тюрьме, не видя ничего, кроме холодных стен своей убогой комнатушки и маленького квадрата окна. Стоило мне подумать о Тедди, и ребенок начинал беспокойно возиться у меня в животе, словно говоря, что я поступила очень дурно, не сумев спасти моего маленького кузена от жизни в темнице, куда больше похожей не на жизнь, а на медленную смерть. Я обманула ожидания Тедди и как его сестра, и как королева.
