— Конечно же нет!
— Или, может, потому, что, как мне кажется, это тебе неинтересно?
Я покачала головой.
— Элизабет, в день своей свадьбы ты обещала любить и почитать своего мужа. Ты обещала ему подчиняться. И в день коронации тебе еще раз придется пообещать — перед Богом и людьми, — что ты будешь верной подданной своего короля, самой верной из его подданных. Ты дашь эту торжественную, связующую клятву, на голову тебе возложат королевскую корону и помажут тебе грудь святым елеем. Этой клятвы ты никогда не сможешь нарушить. А потому тебе лучше не знать ничего такого, что пришлось бы скрывать от мужа. Ты не должна иметь от него никаких тайн.
— Но он же мне не доверяет! — взорвалась я. — Вот ты мне ни слова ни о чем не рассказываешь, а он все равно подозревает, что мне известна целая сеть конспираторов и заговорщиков, что я просто не желаю поделиться с ним этими сведениями! Он снова и снова начинает меня расспрашивать, пытаясь выведать, что мне известно; снова и снова повторяет, что и так обходится с нами слишком милостиво. А его мать и вовсе уверена, что я его предаю; думаю, она и ему уже это внушила.
— Возможно. Но в итоге Генрих все же научится тебе доверять. А если вы проживете вместе долгие годы, то, возможно, еще станете любящими супругами. Надеюсь, вам это удастся. Поэтому я и не стану тебе ничего рассказывать, чтобы у тебя не возникало необходимости лгать собственному мужу. Или — что еще хуже — чтобы у тебя никогда не возникало необходимости выбирать, на чьей стороне остаться. Мне бы не хотелось ставить тебя перед подобным выбором. Недопустимо, чтобы тебе пришлось выбирать между семьей твоего отца и семьей твоего мужа, между законными правами твоего маленького сына и… кого-то другого.
Я пришла в ужас от одной лишь мысли о том, что мне, возможно, придется выбирать, кто будет сидеть на троне — Тюдор или Йорк.
— Но если я ничего не буду знать, то буду как листок на воде — куда меня понесет течение, туда и буду плыть. Я же бездействую, мама, я ничего не делаю!
Она улыбнулась.
— Да, ну и что? Вот и пусть река сама спокойно несет тебя. А там посмотрим, что она скажет.
Разговор был окончен. Мы развернулись и молча двинулись по берегу реки назад, к замку Шин, возвышавшемуся над излучиной реки, — прекрасному дворцу, украшенному множеством башен. Вдруг я заметила полдюжины всадников, которые галопом пронеслись прямо к дверям, ведущим в личные покои короля. Всадники спешились, и один из них, сорвав с головы шляпу, поспешил во дворец.
Моя мать вместе со своими фрейлинами тут же направилась прямиком к этим вооруженным людям, изящным реверансом ответила на их почтительное приветствие и ласковым тоном заметила:
— Вы выглядите усталыми, господа. Издалека приехали?
— Из Фландрии. Даже на ночлег не останавливались — так весь путь без отдыха и проскакали, — похвастался какой-то молодой всадник. — Мчались так, словно за нами сам дьявол гонится.
— Вот как?
— Только дьявол-то этот не позади нас оказался, а впереди, — тихо прибавил тот же молодой человек. — Он опередил и нас, и его милость нашего короля. Вырвался на свободу и готов двинуться на нас с такими силами, что мы только рты разинем от удивления.
— Довольно! — оборвал его второй всадник и, сняв шляпу, низко поклонился мне и моей матери. — Прошу прощения, ваша милость. Мы и впрямь так гнали, что ему невтерпеж выговориться.
Моя мать улыбнулась им обоим.
— О, ничего страшного, — сказала она. — Я все прекрасно понимаю.
* * *
Через час король созвал свой тайный совет — тех людей, к которым всегда обращался в минуты опасности. В первую очередь, разумеется, он пригласил Джаспера Тюдора; рыжая голова Джаспера была низко опущена, седые брови сошлись на переносице; он явно чувствовал, какая опасность нависла над его племянником и всей их семьей. Граф Оксфорд вошел в зал рука об руку с Генрихом, на ходу обсуждая вопрос об армии: сколько людей потребуется и каким графствам можно доверять, а какие даже беспокоить не следует. Джон де ла Поль по пятам следовал за отцом, который, как известно, душой и телом был предан королю. Затем явились братья Стэнли, Куртенэ, архиепископ Джон Мортон и королевский камергер Реджинальд Брей, любимец миледи, — все эти люди возвели Генриха Тюдора на трон и теперь понимали, что удержаться ему на троне будет довольно трудно.
Я поднялась в детскую и обнаружила, что моя свекровь уже сидит там, уютно устроившись в большом кресле, наблюдая, как нянька перепеленывает ребенка. Было несколько непривычно видеть миледи здесь в такое время дня, но по ее напряженному лицу и четкам, зажатым в руке, я поняла: она пришла помолиться за своего внука.
— Что, плохие новости? — тихо спросила я.
Она с упреком на меня посмотрела, словно это была моя вина, и сказала:
— Говорят, герцогиня Бургундская, твоя тетка, отыскала такого генерала, который готов за немалую плату сделать все, что она прикажет. Говорят, он считается совершенно непобедимым.
— Вот как?
— Да! И он уже собирает армию.
— И они что, придут сюда? — в ужасе прошептала я. И выглянула в окно — за окном была река, а за ней тихие поля.
— Нет, — решительно ответствовала миледи. — Джаспер этого не допустит. Он их остановит. Или Генрих сделает это. Или сам Господь!
* * *
Я бросилась к матери. Пробегая мимо покоев Генриха, я заметила, что двери в большую приемную по-прежнему закрыты. Собрав наиболее верных ему лордов, мой муж вместе с ними отчаянно пытался понять, как велика новая угроза, сколько сил потребуется, чтобы ей противостоять, и как в целом следует вести себя дальше.
Я заметила, что невольно ускоряю шаг и нервно прижимаю пальцы к губам. Да, меня тоже все это пугало; более всего я боялась, что Генрих пойдет против своего народа, а это грозило куда большим насилием и опасностью, чем вторжение армии очередного претендента.
Двери, ведущие в покои моей матери, тоже оказались закрыты, и снаружи никого не было, и никто не спешил распахнуть их передо мной. И вокруг стояла какая-то странная тишина. Не выдержав, я сама распахнула двери, и передо мной открылась совершенно пустая гостиная, более всего напоминавшая застывшую декорацию — до того, как на сцене появятся актеры. В гостиной не было ни фрейлин, ни музыкантов, лишь одинокая лютня была прислонена к стене. Но все вещи матери были на месте: ее кресла, ее любимые гобелены, ее шитье в шкатулке; на столе лежала книга, которую она читала, там не было только ее самой. И меня охватило странное ощущение, словно она вообще исчезла из этого мира.
Но я никак не могла поверить в ее исчезновение и точно ребенок все звала ее: «Мама? Матушка?», но она не откликалась. Затем я прошла дальше, через тихую, освещенную солнцем приемную, внимательно глядя по сторонам.
Матери нигде не было. На одном из кресел лежало незаконченное шитье, а на оконном сиденье валялась забытая лента, и все, больше никаких следов ее пребывания. Я беспомощно крутила в руках эту ленту, словно она могла оказаться неким тайным знаком, и ничего не понимала. Невозможно было поверить, что в покоях моей матери может царить такая оглушительная тишина. Комната казалась застывшей, лишь слегка шевелился на сквозняке уголок одного из гобеленов. Где-то за окном проворковала горлица — но это был единственный звук, нарушивший эту тишину, и я не выдержала. Уже ни на что не надеясь, я снова позвала: «Мама! Матушка!»
