— Значит, ты решила съездить туда тайком, чтобы я ничего не узнал?
Я кивнула. Не было смысла отрицать это. Конечно же, я надеялась, что он ничего не узнает.
— А все потому, что ты мне не доверяешь, — спокойно продолжал он. — Не доверяешь и думаешь, что я не позволю тебе к ней ездить, сославшись на то, что это недостаточно безопасно. Ты решила, что лучше обмануть меня и выбраться из дворца тайком, как шпионка, чтобы обменяться мнениями с моим врагом?
Я не говорила ни слова. Он сунул мою руку себе на сгиб локтя, словно мы с ним были любящими супругами, заставляя меня идти ровным шагом с ним рядом.
— Ну что, ты убедилась, что твоя мать устроилась с удобством? Она здорова?
Я кивнула.
— Да. Спасибо.
— А она рассказывала тебе, чем занимается?
— Нет. — Я колебалась. — Она никогда ничего мне не рассказывает. Я сказала ей, что мы уезжаем в Норидж. Надеюсь, в этом не было ничего плохого?
Все это время Генрих не сводил с меня глаз. Но при этих моих словах его тяжелый взгляд стал немного мягче; казалось, ему жаль, что он заставляет меня разрываться между ним и матерью и решать, кому я в первую очередь должна хранить верность. В голосе его все же слышалась горечь, когда он сказал:
— Нет. Совершенно неважно, что ты ей сказала. У нее, безусловно, найдутся другие шпионы, помимо тебя. Она их повсюду вокруг меня расставила. Она, возможно, давно уже знала о предстоящей поездке. О чем еще она тебя спрашивала?
Это было похоже на кошмарный сон — приходилось заново пересказывать весь мой разговор с матерью и непрестанно думать при этом, что именно ей могут поставить в вину. А может, и в вину мне самой.
— Почти ни о чем, — ответила я. — Она спросила, правда ли, что Джон де ла Поль покинул наш двор, и я сказала «да».
— А она случайно не высказывала догадки, по какой причине он уехал? Ей известно, куда именно он направился?
Я покачала головой.
— Я сказала ей, что, по нашим предположениям, он отбыл во Фландрию, — призналась я.
— Разве она об этом не знала?
Я пожала плечами.
— Понятия не имею.
— Она его ждала?
— Не знаю.
— Как ты думаешь, последует ли за ним его семья? Его брат Эдмунд? Твоя тетка Элизабет, его мать? Его отец? Неужели все они таковы? Ни на одного нельзя положиться! А ведь я полностью им доверял, я принял их как родных, я слушался их советов! Неужели они просто записывали все, что я говорю, и передавали своим родичам за границей, моим врагам?
Я снова покачала головой:
— Этого я тоже не знаю.
Он выпустил мою руку, отступил на шаг и пристально посмотрел на меня; его темные глаза, лишенные даже намека на улыбку, казались подозрительными, лицо было сурово.
— Когда я думаю о том, какое состояние было потрачено на твое образование, Элизабет, я действительно не могу не удивляться тому, как же мало ты знаешь!
Собор Святой Марии-в-Полях, Норидж. Лето, 1487 год
Итак, весь наш двор устремился по раскисшим дорогам на восток; праздник Тела Христова мы встретили в Норидже, в соборе Святой Марии-в-Полях, а затем посетили и сам богатый город, чтобы посмотреть на шествие к собору, устроенное представителями разных гильдий.
Норидж — самый богатый город королевства, и почти все гильдии там так или иначе связаны с производством шерсти и шерстяных тканей, так что участники шествия одеты были наилучшим образом; костюмы, сценарий и лошади были оплачены гильдиями, пожелавшими устроить настоящий спектакль, в котором участвовали и купцы, и хозяева мастерских, и подмастерья; всем хотелось и торжественно отметить церковный праздник, и продемонстрировать собственную значимость.
Мы вместе с Генрихом, оба в праздничных одеждах, смотрели на длинную процессию, протянувшуюся по улицам города; каждую гильдию возглавляли знаменосцы с пышно расшитыми знаменами и носилки, на которые поместили изделия, чествующие труд соответствующих мастеров, и изображение святого покровителя гильдии. Я замечала, что Генрих время от времени искоса на меня поглядывает, явно наблюдая за тем, как я реагирую на происходящее.
— Ты что, улыбаешься каждому, кто перехватит твой взгляд? — вдруг спросил он.
Я несколько удивилась и попыталась оправдаться:
— Я просто вежливо отвечаю улыбкой на приветствия. Это ровным счетом ничего не значит.
— Да, я понимаю. Но ты смотришь на них так, словно каждому желаешь добра. Ты каждому улыбаешься по-дружески.
Я не могла понять, к чему он клонит.
— Да, конечно, милорд. Мне нравятся эти люди, нравится сама процессия.
— Нравится? — переспросил он, словно это слово было для него ключевым и объясняло все на свете. — Тебе это нравится?
Я кивнула, почему-то чувствуя себя почти виноватой в том, что получила некое мимолетное удовольствие.
— Да, нравится, это всякому понравилось бы! Чудесное праздничное шествие, богатые и разнообразные костюмы, а живые картины исполнены просто замечательно! И поют они прекрасно! По-моему, мне еще нигде не доводилось слышать такого чудесного исполнения.
Генрих нетерпеливо тряхнул головой, словно сердясь на самого себя, но, вспомнив, что все на нас смотрят, милостиво улыбнулся и приветственно поднял руку. Мимо нас как раз проносили носилки с чудесным позолоченным замком, сделанным из дерева.
— А вот я не могу, забыв обо всем, просто любоваться каким-то шествием, — сказал он. — Я все время думаю, зачем эти люди устроили столь пышное празднество? Что на самом деле за этим скрывается? Что у них на душе? Вот они сейчас радостно нам улыбаются, и машут руками, и срывают с головы шапки, но действительно ли они воспринимают меня как своего правителя?
Маленький мальчик в костюме херувима помахал мне, сидя на бело-голубой подушке, которая, по всей видимости, изображала облако в небе. Я с улыбкой послала малышу воздушный поцелуй, и он даже завизжал от удовольствия.
— А вот ты способна любоваться всем этим и получать удовольствие, — с укором сказал Генрих, словно в моем поведении крылась некая неразрешимая загадка.
Я рассмеялась.
— Дело в том, наверное, что я росла при дворе отца, где всегда царили счастье и веселье; он обожал турниры, спектакли и всякие празднества. Мы вечно устраивали музыкальные и танцевальные вечера. Я к этому привыкла и ничего не могу с собой поделать — к тому же это представление ничуть не хуже всех тех, какие мне доводилось видеть раньше.
— И ты, глядя на это, совершенно забываешь о своих тревогах? — с недоверием спросил Генрих.
Я немного подумала.
— На какое-то время — конечно. А что, ты считаешь это свидетельством недалекого ума?
