Он печально улыбнулся.
— Нет, нет, просто мне кажется, что тебя произвели на свет и воспитывали так, чтобы ты всегда была веселой. Очень жаль, что в твоей жизни случилось так много печалей.
Послышался рев пушки — в замке шествие приветствовали салютом, — и я заметила, что Генрих вздрогнул, услышав этот грохот, даже зубами скрипнул, но вскоре взял себя в руки.
— Ты здоров ли, муж мой? — тихо спросила я. — Тебя просто невозможно развеселить — в отличие от меня.
Он повернулся ко мне, и я увидела, до чего бледно его лицо.
— Меня снедает тревога, — промолвил он. И я вспомнила — и леденящий ужас шевельнулся в моей душе, — как моя мать сказала: королевский двор едет в Норидж потому, что Генрих ожидает, что его враги высадятся именно на восточном побережье. Да ведь мой муж попросту за свою жизнь опасается, а я, как дурочка, улыбаюсь и машу рукой горожанам!
Мы последовали за процессией и вскоре оказались в огромном соборе, где должны были служить торжественную мессу в честь праздника Тела Христова. Едва мы туда вошли, как миледи королева-мать упала на колени и всю двухчасовую службу простояла так, низко склонив голову. Естественно, ее преданные фрейлины тоже стояли на коленях с нею рядом. Казалось, все это сестры некоего ордена, славящегося своей исключительной преданностью Господу. Я вспомнила, как моя мать назвала миледи «Мадонной Бесконечного Самовосхваления», и с трудом заставила себя сохранить на лице серьезную мину — мы с Генрихом восседали на двух одинаково огромных креслах, пока священник читал на латыни проповедь, и нас было видно из любого уголка церкви.
Кроме того, в этот день, считающийся одним из самых важных церковных праздников, нам с Генрихом предстояло принять причастие и рука об руку подняться на алтарь в сопровождении моих фрейлин и его свиты. Когда моему мужу предложили священную облатку, он на секунду заколебался, но я все же успела это заметить; потом он все же открыл рот и послушно принял облатку, и я подумала, что, наверное, впервые в жизни его пищу сперва не попробовал дегустатор, чтобы выяснить, не отравлена ли она. Мне стало не по себе: ведь Генрих мог и не открыть рот, чтобы проглотить Гостию, священный хлеб мессы, Тело Христово! Я даже зажмурилась, и во рту у меня пересохло от ужаса, так что, когда облатка оказалась у меня во рту, она показалась мне чрезвычайно сухой, и я с трудом ее проглотила. Неужели Генриха до такой степени терзают страхи, что он и в церкви, перед алтарем думает о грозящей опасности?
Опустившись после причастия на колени, чтобы помолиться, я коснулась лбом холодных перил алтаря и вдруг вспомнила, что отныне святая церковь не является местом абсолютно безопасным. Если Генрих приказал вытащить своих врагов из убежища, предоставленного им церковью, и предал их смерти, то почему бы его врагам, скажем, не попытаться отравить его во время причастия?
Я вернулась на свой «трон» и, проходя мимо королевы-матери, по-прежнему стоявшей на коленях, заметила, какая мука отражается в ее лице; она от всей души молилась, чтобы Господь сохранил ее сына, которому повсюду в этой стране грозит опасность — ибо он эту страну завоевал, но доверять ей не может.
Когда месса закончилась, мы отправились в замок на торжественный обед; после обеда было представление — мимы, танцоры, живые картины, хор. Генрих сидел на высоком кресле во главе стола и улыбался; ел он с аппетитом, но я заметила, что его карие глаза так и рыщут по залу, а пальцы то и дело вцепляются в подлокотник.
* * *
После праздника мы провели в Норидже еще некоторое время; придворные веселились вовсю; погода стояла чудесная, солнечная, но по мрачному виду Генриха я поняла: он что-то задумал. У него были осведомители в каждом порту; они сообщали ему о прибытии и отправлении каждого судна и с особым вниманием относились к иностранным судам. Он организовал целую систему опознавательных огней, которые следовало зажечь, если наблюдатели заметят приближение вражеского флота. Каждое утро к нему приходили какие-то люди, причем проводили их к нему тайно, по боковой лестнице прямо с конюшенного двора. Для встреч с ними и совещаний с советом он выбрал большую, просто убранную комнату; там они и беседовали. Этих его агентов никто из нас не знал, но все мы порой встречали их на конюшне и видели их загнанных, в мыле, лошадей. Эти люди никогда не оставались, чтобы пообедать с нами в большом зале; у них не было времени ни слушать пение хора, ни попросту спокойно выпить вина; на предложение перекусить они неизменно отвечали, что поедят в дороге. И если служители на конюшне спрашивали: «На какой дороге?», то ответа не получали.
Внезапно Генрих объявил, что намерен отправиться на север вместе с пилигримами и посетить святилище Богородицы Уолсингемской. Чтобы доехать туда верхом, требовался целый день. Меня Генрих брать с собой отказался.
— В чем дело? — спросила я. — Почему ты не хочешь, чтобы и я с тобой поехала?
— Не хочу, и все, — отрезал он. — Я поеду туда один.
Богородица Уолсингемская славилась тем, что помогает женщинам исцелиться от бесплодия, и я просто понять не могла, почему Генриху вдруг захотелось туда отправиться, да еще и вместе с пилигримами.
— А мать свою ты с собой возьмешь? Никак не возьму в толк, зачем тебе вообще туда ехать.
— Просто захотелось посетить эту святыню, — несколько раздраженно ответил он. — Я всегда соблюдаю церковные праздники. Мы — семья истинно верующих.
— Да знаю я, знаю, — миролюбиво сказала я. — Мне просто показалось, что это довольно странно. Неужели ты поедешь совсем один?
— Нет. Возьму с собой несколько человек. В частности, герцога Саффолка.
Герцог Саффолк был моим дядей, мужем моей тетки Элизабет, родной сестры моего отца. И он же был отцом моего исчезнувшего кузена Джона де ла Поля, так что я не на шутку встревожилась:
— Ты возьмешь с собой герцога? Но отчего ты именно его выбрал для поездки по святым местам?
Генрих улыбнулся какой-то волчьей улыбкой.
— А кого же еще? Именно его! Он всегда был мне верным и преданным другом и слугой. Так почему бы нам с ним не поехать туда вместе?
Ответа у меня не нашлось, а понять по выражению лица Генриха, что у него на уме, я была не в силах.
— Ты хочешь поговорить с герцогом о его сыне? — осмелилась предположить я. — Или попросту допросить его? — Если честно, меня беспокоила судьба моего дяди. Это был человек на редкость спокойный, тихий и уравновешенный; он сражался за Ричарда при Босуорте, но затем попросил у Генриха прощения и был прощен. Отец герцога был одним из самых известных сторонников Ланкастеров, но сам он всегда хранил верность Дому Йорков, да и женат был на герцогине Йоркской. — Не сомневаюсь, да нет, я абсолютно уверена: он ничего не знал о том, что его сын, Джон де ла Поль, готовит бегство.
— А что знала об этом его жена, мать этого предателя? И что было известно твоей матери? — спросил Генрих.
Поскольку я молчала, он лишь коротко хохотнул и сказал:
