— Но к моей матери все это не имеет ни малейшего отношения, — все же осмелилась заявить я.
Джаспер Тюдор холодно посмотрел на меня своими голубыми глазами: он явно был с этим заявлением не согласен.
— Да, напрямую она, пожалуй, с этим не связана, — согласился Генрих. — Свою последнюю тяжелую стрелу она выпустила в меня, устроив восстание под предводительством того кухонного мальчонки. И у меня пока нет никаких доказательств, что она действительно как-то связана с последними разрозненными попытками мятежа.
— И значит, она вполне может отправиться вместе со мной в родильные покои!
— Ну, хорошо, — решил Генрих. — Будучи с тобой в родильных покоях, она принесет мне не больше беспокойства, чем в аббатстве. Кроме того, народу будет полезно узнать, что эта представительница Дома Йорков — по-прежнему член нашей семьи и я по-прежнему ей доверяю.
— Могу ли я написать ей прямо сегодня?
Он кивнул, поцеловал мне руку и сказал:
— Ты же знаешь, что я ни в чем не могу тебе отказать. Во всяком случае, сейчас, когда ты вот-вот родишь мне еще одного сына.
— А если у нас родится девочка? — спросила я, улыбаясь. — Ты мне что, пришлешь чек и заставишь расплатиться за все оказанные мне услуги?
Он с сомнением покачал головой:
— Нет, родится мальчик. Я в этом уверен.
Дворец Вестминстер, Лондон. Ноябрь, 1489 год
Моя мать, как и обещала, приехала в Лондон из Бермондсейского аббатства, но в столице было так много больных, что она не пожелала прямо сразу прийти ко мне, а решила выждать несколько дней и убедиться, что не подхватила оспу, которая вызывает такой ужасный жар и жуткие красные пятна по всему телу.
— Тебе ни в коем случае нельзя подцепить никакой заразы, — сказала она, наконец-то входя в мои покои и закрывая за собой дверь, которая из соображений максимальной тишины была обита мягким; вообще-то через эту дверь ко мне очень редко входил кто-то из внешнего мира.
Еще мгновение — и я уже была в ее объятиях. Мать долго обнимала и целовала меня, потом, отступив на шаг, вгляделась в мое лицо, осмотрела мой огромный живот и опухшие руки.
— Ты сняла все свои перстни, — заметила она.
— Да, они мне стали тесны, — сказала я. — Суставы стали какими-то ужасно толстыми и лодыжки тоже.
Мать засмеялась.
— Ничего, все в норму придет, как только ребенок родится. — Она силой усадила меня на кушетку, села рядом, положила мои ноги к себе на колени и принялась с силой их растирать и массировать своими сильными пальцами. Она так нежно поглаживала мне подошвы ног и распрямляла каждый пальчик, что я чуть не замурлыкала от удовольствия. Удовлетворенно усмехнувшись, мать спросила:
— Небось на мальчика надеешься?
— Да нет, — я посмотрела прямо в ее серые глаза, — я просто надеюсь, что ребенок родится здоровым и сильным. Мне, кстати, куда больше хотелось бы маленькую девочку, но нам, разумеется, нужен еще один мальчик…
— Весьма возможно, что на этот раз девочка и родится. А в следующий раз — мальчик, — предположила мать. — Скажи, король Генрих по-прежнему добр к тебе? На Рождество он выглядел как влюбленный мужчина.
Я кивнула.
— Да, в последнее время он очень нежен со мной.
— А миледи?
Я поморщилась.
— Она тоже в высшей степени внимательна.
— Ага, ну ладно, теперь-то я уже с тобой, — сказала мать. Было ясно: она считает, что лишь она сама способна превзойти миледи в заботах обо мне. — А что, она и трапезничать сюда приходит?
Я покачала головой.
— Нет, слава богу. Миледи обедает в большом зале вместе с сыном. И пока я нахожусь в родильных покоях, занимает мое место за королевским сто-лом.
— Пусть пока насладится своей мимолетной славой, — кивнула мать. — А мы прекрасно обойдемся и без нее. Кто у тебя здесь в качестве фрейлин?
— Сесили, Анна и кузина Маргарет, — сказала я. — Хотя Сесили ничего и ни для кого делать не хочет, ссылаясь на то, что и сама ждет ребенка. Ну и, конечно, среди моих фрейлин есть родственницы короля и те особы, которых подсунула мне его мать. — Я понизила голос: — Я уверена, что они шпионят за мной и доносят ей обо всем, что я делаю и говорю.
— Они обязаны. А как Мэгги? Как ее бедный братец?
— Ей разрешили с ним видеться, — сказала я. — По ее словам, Тедди чувствует себя неплохо. Он занимается со своими наставниками и даже с каким-то музыкантом. Но он все время взаперти. Разве это жизнь для мальчика?
— Возможно, когда у Генриха появится второй наследник, он наконец выпустит несчастного Тедди, — сказала моя мать. — Я каждый вечер молюсь за него.
— Генрих не выпустит его до тех пор, пока его одолевает страх перед тем, что народ восстанет под знаменами герцога Йоркского, — возразила я. — Ведь и сейчас по всей стране то и дело вспыхивают восстания.
Мать не спросила меня, кто эти мятежники и под какими лозунгами они выступают. Она не спросила даже, в каких именно графствах возникают волнения. Слушая меня, она подошла к окну и, приподняв уголок тяжелого гобелена, выглянула наружу; казалось, эти новости ее совершенно не интересуют. Значит, подумала я, Генрих ошибся: последняя тяжелая стрела мятежа еще ею не выпущена; напротив, она вновь находится в самой гуще мятежных событий и знает о мятежниках гораздо больше меня и, скорее всего, гораздо больше Генриха.
— Но какой смысл в этих бесконечных вспышках протеста? — нетерпеливо спросила я. — В этой бесконечной череде волнений и мятежей? Ведь многие жизнью рискуют, а потом вынуждены бежать во Фландрию, спасая свою голову? Рушатся семьи, матери теряют сыновей — ведь и с тобой было нечто подобное, мама. Моя тетя Элизабет потеряла сына — Джон погиб во время последнего восстания, — а второй ее сын теперь под подозрением. Чего вы надеетесь достигнуть?
Мать повернулась ко мне, и выражение ее лица было столь же спокойным и безмятежным, как и всегда.
— Я? — переспросила она, ласково улыбаясь. — Я ничего не пытаюсь достигнуть. Я теперь всего лишь бабушка своих внуков, живущая в Бермондсейском аббатстве и страшно обрадованная возможностью повидать свою дорогую дочь. Я не думаю больше ни о чем, кроме спасения собственной души и того, что сегодня будет на обед, и никому никаких неприятностей больше не доставляю.
Вестминстерский дворец, Лондон. 28 ноября 1489 года
Схватки начались рано утром; я проснулась от резкой боли — ребенок с силой повернулся у меня в животе — и даже слегка застонала. Мать тут же оказалась рядом. Она держала меня за руки, пока акушерки грели эль и ставили передо мной икону, чтобы я могла ее видеть во время родов. Только прохладная рука моей матери у меня на лбу, когда я, мокрая от пота и измученная, теряла счет схваткам, только ее глаза, прикованные к моим глазам, только ее тихие убеждения, что никакой боли нет, что я всего лишь плыву по водам некой волшебной реки, — только это помогло мне пережить эти невероятно долгие мучения; потом я наконец услышала пронзительный крик ребенка и поняла, что все позади. У меня родилась девочка, и как только мне ее дали, я тут же услышала резкий голос своей свекрови:
