Она нежно сжала мои руки и сказала:
— Дорогая моя, любимая, не огорчайся. Это вредит и тебе, и младенцу.
— Что же мне делать?
Она улыбнулась.
— Ты же понимаешь: поделать тут ничего нельзя. Как говорится: чему быть, того не миновать. В этом сражении… — я в ужасе затаила дыхание, но мать спокойно улыбнулась, — …если, конечно, оно состоится, победит либо твой муж, и тогда трон достанется твоему сыну, либо твой брат, и тогда ты все равно останешься сестрой короля.
— Сестрой моего брата, который станет королем, — мертвым голосом промолвила я.
— Лучше бы мы с тобой даже слов таких не произносили, — сказала моя мать. — Но я рада, что дожила до того дня, когда ты принесла мне радостную весть о том, что вся Англия ждет того, кого я ребенком отослала во тьму, неведомо куда… И не знала, что с ним сталось потом, не знала даже, сумела ли та жалкая лодчонка благополучно спуститься вниз по реке… Ах, Элизабет! Сердце мое изболелось, истосковалось по моему мальчику; сколько ночей я провела на коленях, молясь за него и смея лишь надеяться, что он в безопасности, но ничего не зная наверняка! Я и теперь молю Бога, чтобы твой сын никогда не покидал тебя; чтобы тебе никогда не нужно было смотреть вслед ему, уходящему в неизвестность, и думать: а вернется ли он назад? — Увидев мое встревоженное лицо, мать словно опомнилась, и лицо ее вновь озарила чудесная улыбка. — Девочка моя, вот ты сидишь передо мной, благополучная, счастливая мать двоих маленьких сыновей, ждущая еще одного малыша, и рассказываешь мне, что мой сын вскоре вернется домой. Скажи, какие еще чувства я могу испытывать, кроме радости?
— Ну, если это действительно твой сын… — неуверенно начала ей.
— Конечно, это он!
Дворец Гринвич, Лондон. Июнь, 1492 год
Мэгги удалилась в родильные покои и вскоре произвела на свет мальчика. Из тактических соображений они с мужем решили назвать сына Генри — в честь любимого короля. Я навестила свою кузину, подержала на руках ее обворожительного мальчишечку и понемногу сама начала готовиться к родам.
Генрих вернулся домой незадолго до того, как я собралась затвориться в родильных покоях, и занял свое привычное место за столом во время торжественного обеда, устроенного в мою честь.
— Ты не будешь против, если я пошлю за моей матерью? — спросила я, когда Генрих пошел проводить меня до дверей родильных покоев.
— Нет, конечно. Напиши ей, — тут же разрешил он. — Только ведь она, кажется, нездорова?
— От кого ты это узнал? От настоятеля монастыря? Но почему он об этом написал тебе, а не мне? Почему мне-то о ее болезни никто не сообщил?
Генрих слегка поморщился, и я догадалась: о болезни моей матери он узнал не от настоятеля монастыря, а от своих вездесущих шпионов.
— Значит, ты по-прежнему за ней следишь? — возмутилась я. — Даже теперь?
— У меня имеются все основания предполагать, что именно она держит в руках все нити заговора с ирландцами и французами, — спокойно сказал Генрих. — Мне, например, известно, что она уже далеко не в первый раз вызывает к себе врача с одной лишь целью — тайно отправить за границу письмо.
— А как обстоят дела с тем юным самозванцем? — спросила я.
Генрих снова поморщился; по-моему, он с трудом подавил самые дурные предчувствия.
— Этот мальчишка вновь сумел от меня ускользнуть! Он, видно, не слишком доверял своему дружку Прегенту Мено и не пожелал заглотнуть приготовленную мной наживку. Но там его больше нет, и я понятия не имею, куда он направился. Возможно, снова во Францию. Но где бы он ни был, — Генрих решительно тряхнул головой, — я его найду! Ты не волнуйся. Мне вообще не следовало ничего тебе об этом рассказывать, тем более перед родами. Готовься к ним с легким сердцем и роди мне здорового красивого сына! Наши с тобой маленькие принцы — вот самая лучшая преграда на пути любого самозванца к королевскому трону. В общем, если хочешь, позови к себе мать. Она и после родов может с тобой остаться.
— Спасибо, — искренне поблагодарила я, а он сперва поцеловал мне руку, а затем на глазах у всего двора нежно поцеловал меня в губы и тихонько шепнул мне на ухо: — Я тебя люблю. — И я почувствовала на щеке его теплое дыхание. — И мне бы очень хотелось, чтобы мы с тобой всегда ладили друг с другом.
На мгновение меня вдруг охватило желание все ему рассказать, предупредить его. Мне хотелось, чтобы он узнал, что моя мать прямо-таки вся светится, охваченная надеждой, почти уверенностью, что ее сын вскоре к ней вернется. Я даже готова была признаться в нашей тогдашней подмене, когда мы с матерью отправили в Тауэр вместо Ричарда маленького пажа, а значит, среди того «легиона принцев», претендующих на английский престол, есть, возможно, и один настоящий — тот самый, которого мать и старшая сестра сумели спасти, тайком вывезя из святого убежища. И этот мальчик, завернувшись в темный, слишком длинный для него плащ, был вынужден один, без матери, плыть неведомо куда ночью в утлой лодчонке, а потом жить, скрываясь, в чужой стране; но теперь, если он действительно сумеет вернуться в Англию, он вполне может отнять трон у нашего сына, предъявив самые что ни на есть законные права на свое наследство.
Я уже открыла рот, чтобы все это выложить мужу, но вдруг увидела перед собой бледное напряженное лицо королевы-матери, столь сильно контрастирующее с веселыми улыбающимися лицами придворных, и поняла: я никогда не посмею рассказать сыну этой подозрительной женщины о том, что более всего на свете страшит их семью и что, как мне доподлинно известно, являет собой вполне реальную угрозу. И уж тем более не расскажу им о той роли, которую я сама во всем этом сыграла.
— Благослови тебя Господь, — снова услышала я шепот Генриха. — Я очень тебя люблю. — И я неожиданно для самой себя откликнулась:
— И я тебя. — И с этими словами я вошла в свои затененные покои.
* * *
В тот же вечер я написала матери и вскоре получила от нее краткий ответ: она писала, что приедет, как только поправится, но в данный момент, к сожалению, она сделать этого не может, поскольку у нее сильные боли в сердце и вряд ли хватит сил даже на такую поездку. Она спрашивала, нельзя ли прислать к ней в монастырь мою младшую сестренку Бриджет, и я тут же отослала ее туда с наказом непременно вскоре вернуться и привезти с собой маму — в том случае, разумеется, если маме действительно станет лучше. Находясь в родильных покоях, я целыми днями шила и читала, слушая негромкую успокаивающую музыку, которую музыканты исполняли на лютнях за непрозрачной ширмой, блюдя мою и свою собственную скромность. Я ужасно скучала. За закрытыми окнами было ужасно душно и жарко, и я плохо спала по ночам, а потому непременно ложилась днем, пытаясь хоть немного подремать, и мне казалось, что я словно плыву между сном и бодрствованием. А однажды ночью легкий сон и вовсе слетел с меня при звуках негромкого, но ясно слышимого пения; я, правда, не сразу поняла, то ли это пение флейты, то ли действительно человеческий голос, тихо и нежно выводивший печальную и протяжную мелодию прямо у меня под окном.
