— Спасибо тебе, Чеслав, — боясь поднять на парня взгляд, чтобы ненароком не рассердить отца, тихо сказала Руда и, покорно взяв ушастого, вышла за порог.
Пристроившись недалеко у входа в хижину, девушка принялась обдирать зайца, умело орудуя ножом. Отсюда она хорошо слышала, как мужчины возобновили прерванный ее приходом разговор.
— А ведь у меня к тебе, Сокол, дело важное есть. Вот просить тебя пришел, — неспешно и с расстановкой перешел Чеслав к цели своего прихода.
— Меня? Какое такое дело важное? — заворочавшись на постели, оживился старик.
— Общине послужить.
Было слышно, как старик крякнул не то от боли, неловко повернувшись на лежаке, не то от удовольствия быть полезным и от того, что в нем нуждаются.
Чеслав же принялся пояснять:
— Мы с Кудряшом в дорогу к соседям нашим собираемся, разузнать хотим про пришлых чужаков, что гостили у нас, поподробнее. А тебя хочу попросить, пока мы в отлучке будем, чтобы ты, как только окрепнешь и силы в себе почувствуешь, походил по лесу, поглядел опытным глазом, а вдруг что странное в око бросится или кто...
Руда даже рассердилась на Чеслава за то, что он просит ее отца снова в лес отправиться. Ей гораздо спокойнее было, когда Сокол в городище возле нее находился, несмотря на его частое ворчание и суровость в отношении ее. Ведь один он у нее кровный остался. Да и годы уже у старика не те, чтобы лесом рыскать. А после того, как ранили отца и он едва выжил, думала, не станет больше в лесную глушь рваться. Да, видать, ошиблась.
Руда уже хотела было вбежать в дом и вмешаться, да испугалась гнева родительского. Знала, что не следует женщине в дела мужские соваться.
Чеслав между тем продолжал:
— Кому, как не тебе, знающему лес лучше, чем свою избу, странность в нем какую приметить? А еще хотелось бы, чтобы ты...
Тут Чеслав притишил голос, и Руда, как ни старалась, но не смогла разобрать, о чем еще шептались мужчины.
Часть вторая
ПО СЛЕДУ
Растревоженный паук — верный служка духа и хозяина жилища Домового, удивленно взирал с жерди из-под крыши на непривычную для столь раннего часа суету, затеянную в доме по непонятному для него поводу. Огонь, что обычно в эту глухую пору еще едва теплился в очаге, словно набираясь сил к утреннему прыжку, сейчас полыхал во всю силу, накормленный домовитой Болеславой сухими поленьями до отвала. Сама она, казалось, поглощенная хлопотами, то ловко сновала у очага, помешивая длинной деревянной ложкой варево в котле, то в который уже раз вытирала рушником стол, а после и миски, то складывала еще какую-то мелочь в стоявшие у двери на лавке сумы. Но если бы кто повнимательнее присмотрелся к ее суете, то заметил бы, как время от времени женщина нет-нет да и замрет на месте, украдкой глядя на сидящих за столом парней, тихо вздохнет и продолжит свое кружение по избе. И из тех брошенных украдкой взглядов станет понятно, что она так активно хлопочет, находя себе все новые и новые дела и специально забивая голову мыслями о хозяйстве, лишь для того, чтобы не выказать своей тревоги, а то и горя, которое готово было выплеснуться слезами. И повод для того был основательный. Ведь опять ее ненаглядный выкормыш Чеслав с другом Кудряшом собрались в дорогу, к тому же пугающе дальнюю и по ее, Болеславиному, разумению жуть какую опасную.
Чеслав замечал все тщетные попытки Болеславы скрыть свое волнение, но вида не подавал и, как и Кудряш, терпеливо и молча сидел за столом, ожидая, когда хозяйка подаст им снедь перед дорогой. А молчал потому, что все успокоительные и резонные слова Болеславе были уже сказаны многократно, но, как он понимал, мало чем помогли. Несвойственное же Кудряшу молчание было вызвано, скорее всего, большим недосыпом и слабой попыткой наверстать за столом прерванный ранним подъемом отдых.
— Поешьте горяченького, когда еще потом придется... — нарушила молчание Болеслава, ставя перед ними миску с дымящейся ароматной кашей.
Кудряш, голова которого вот-вот готова была стукнуться лбом о дубовый стол, от неожиданности вскинулся, но, быстро сообразив, что происходит, схватил вслед за другом ложку. Чеслав же, зачерпнув из миски каши, отправил дань предкам и духам дома в очаг, после чего принялся есть все так же молча.
Только когда они уже поели и, попрощавшись с домом и взяв сумы, переступили порог, Чеслав, не выдержав скорбных взглядов вышедшей вслед за ними Болеславы, тихо сказал:
— Обещаю, что беречь себя будем и зря на рожон лезть не станем.
— Не-е, я так точно лезть не стану, — поддержал товарища Кудряш.
Видя по глазам Болеславы, что слова их ее вовсе не убедили, Чеслав как можно ласковее добавил:
— Мы ведь только разузнать к соседям наведаемся и сразу воротимся. Ты, Болеслава, и соскучиться не успеешь.
Она, не соглашаясь, покачала головой:
— Соседи-то те вон за сколькими деревьями да днями укрыты...
Не договорила, всхлипнула и замолчала — наверное, чтобы окончательно не разрыдаться. Она поцеловала парней по очереди в лоб и, призвав Великих в помощники, отступила к дому. А потом даже нашла в себе силы слабо улыбнуться им на дорожку.
Перекинув связанные между собой сумы через круп Ветра, Чеслав дал команду трогаться. А вслед за конем через спящее еще городище к воротам пошли и они с Кудряшом...
Тропа, что вела в ту сторону, где несколькими днями хода лежали городища племени их соседей, вела вниз вдоль реки. Повторяя все ее изгибы и повороты, она совсем скоро переставала виться и исчезала, растворяясь среди деревьев. Другой тропы в том направлении не было. Да и зачем? Не так часто наведывались к ним гости с той стороны, да и вообще с какой-либо стороны, а сами поселенцы редко уходили далеко от городища, чтобы тропа была усердно утоптанной.
Чеслав неторопливо шел по дорожке первым, за ним легкой поступью вышагивал резвый Ветер, а позади плелся все еще сонный Кудряш. Накануне они отнесли щедрые подношения на жертвенник Великим и, заручившись их поддержкой и напутствием волхва, теперь с легким сердцем и твердой уверенностью в успешном походе выступили в путь.
Они уже основательно прошли по тропе, и совсем скоро она могла исчезнуть из-под их ног, как внезапно Чеслав насторожился, остановился и придержал Ветра. Кудряш тоже перестал перебирать ногами. И когда шуршание, что раздавалось от ходьбы последнего, стихло, стало понятно, что привлекло внимание Чеслава и заставило его остановиться. В прохладном утреннем воздухе хорошо был слышен волчий вой.
— Скажешь, опять твоя волчица? — спустя какое-то время спросил Кудряш, и в его голосе сквозило явное недоверие.
— Она... — прислушиваясь, ответил Чеслав.
Но похоже было, что слушает он не только вой далекой волчицы, а и еще что-то, скорее всего, не явное, а доступное только его уху, а может, вовсе и не уху. И это что-то пробуждало в нем осторожность, заставляло не спешить двигаться дальше. По его напряженному лицу, по тому, как он начал вглядываться в окружающие их заросли, ловя малейший шорох, как резко поворачивал голову на любой вскрик скрытых от глаз птиц, было видно, что юноша пытается разгадать какие-то понятные только ему знаки. И знаки те о чем-то его предупреждали.
