Она поднялась и, отчего-то торопливым шагом ступив от стола к деревянной посудине, что стояла у стены, зачерпнула оттуда ковшом воды, и только после этого, очевидно, дав себе отчет в суете, стала пить уже размеренно. Однако Чеславу показалось, что вовсе не воды хотела старая знахарка. Видать, сильно всколыхнула в себе былое и, может быть, поняла, что не отпустило оно ее совсем. А за водой потянулась, потому как не хотела Чеславу слабость свою лицом выдать.
Напившись воды, Мара утерла губы рукавом и, неспешно вернувшись на прежнее место, с решительным вздохом продолжила:
— Так и я же упряма была непомерно. Захотелось мне доказать дружку своему сердечному, что не выдумки неразумные ему поведала, а все как есть. Обида жгучая из-за недоверия его заговорила во мне. И все ждала и ждала только, когда мне сон вещий привидится. И дождалась-таки... — Она утерла дрожащей рукой сухой лоб и, вновь с прищуром уставившись в оконницу, продолжила: — Привиделось совсем уж что-то несуразное да жутью покрытое. Будто жрец наш верховный огнем небесным сгорит. Мне бы про то видение никому не сказывать, как до того обычно делала, да и думать о нем забыть, вот только норов-то разум неопытный подавил! Подстерегла я милого своего да и поведала ему про то, что во сне видела. Он на то ничего не сказал, только взглядом обжег да рукой махнул, как на пропащую. А я уж и рассердилась на него, а потом, поостыв да подумав, и сама уж хотела, чтобы видение мое пустым оказалось. Дни чередой стали проходить — и ничего. Да не оказалось... Прибегает как-то отрок в городище и орет перепуганно на всю округу, что жреца нашего верховного, когда он с Великими говорить стал, молния Перунова прожгла почти дотла. Тут меня оторопь и взяла: сбылось-таки предсказание, кем-то мне навещанное! А я уж и не знала, радоваться оттого, что видение мое свершилось, а значит, смогла я доказать другу своему недоверчивому, что не блажила вовсе, или печалиться, что такой жертвой доказательство это далось. — Голос Мары стих.
Чеслав же, движимый живым интересом, не выдержал и порывисто спросил:
— А далее?
Мара покачала утвердительно головой, давая понять, что будет и продолжение, и вскоре, судорожно сглотнув пересохшим горлом, заговорила вновь:
— Жреца, а вернее, то немногое, что от него осталось, вознесли на погребальный костер, и отправился он, как и подобает, к пращурам нашим. А обо мне заговорили в округе, что моя вина в той гибели есть. Мол, сглазила я жреца нашего. Со злой силой позналась! И поняла я, что любый проговорился о моих ведениях и о предсказании страшном. Народ после того меня сторониться стал, с опаской обходить. А совсем скоро жрецы в открытую обо мне как о несущей зло соплеменникам заговорили. А после собрали совет родов да племени и порешили изгнать меня из городища в лес дикий. Хорошо хоть так, а то ведь и сжечь хотели некоторые ретивые. И ладо мой в свидетелях там был — о моих прегрешениях повествовал. Дороже меня ему служение Великим оказалось. Так и изгнали... — И вдруг бесстрастное лицо ее исказилось горькой усмешкой, больше схожей на результат боли, а губы торопливо прошептали: — Колобором того молодца звали.
Чеслав безмолвно смотрел на старую ведунью, которая поникла, утомленная воспоминаниями, и все пытался рассмотреть в ее испещренном временем и морщинами лице когда-то младую деву, что любила и была так жестоко предана. Проникшись красноречивым и пронизанным горькой страстью рассказом Мары, он будто сам все происшедшее так давно, что мало кто из тех и дожил до сего времени, увидел наживо: и пронзенного молнией волхва, и судилище тогда еще цветущей девы на совете племени, и изгнание ее в дебри лесные. Так вот, оказывается, в чем тайна Мары, о которой все шепчутся, а толком никто ничего не знает! Да и откуда им знать было? А ему она поведала... И вот откуда вражда давняя между ней и волхвом верховным свой исток имеет! Только к чему она все это ведала ему, Чеславу? Уж не к тому ли, о чем и он думает?
Но спрашивать не стал. Знал — сама скажет.
Внезапно Мара, которая во время своего непростого повествования не обращала, казалось, на присутствие Чеслава никакого внимания, отыскала юношу глазами, и, как ему показалось, взгляд ее потеплел.
— Я в этой хате была последний раз, когда тебя из чрева матери вырезала. И жизнь не она одна тебе дала, а можно сказать, и я. А иначе ушел бы ты с ней не родившись. А потому и дорог ты мне больше других на этом свете. И пекусь о тебе, что о родном. И повторю тебе еще раз: не ходи туда, куда намерился! — Она устало прикрыла ладонями глаза и, утерев их, все такие же сухие, проговорила тихо: — Видела я что-то во сне... Да вот толком объяснить не могу! — От досады Мара ударила ладонями по столу. — Отчего-то все, что связано с тобой, неясно вижу. Наверное, потому как привязана к тебе и не могу холодным разумом постичь... А в этот раз и вовсе прервалось видение, чего раньше почти не бывало, — страх меня за тебя взял. Раньше сама тебя на поиск нелюдя сподобила, а теперь вот отговариваю. Не знаю, что ты замыслил, Чеслав — сын Велимира, лишь начало твоего пути во сне видела, однако прошу, молю: не ходи туда, не делай то, что задумал! Давно никого ни о чем не просила, не молила даже тогда на совете, когда меня изгнать порешили, а сейчас тебя, сынок, молю: откажись от затеи! Чую, всем нутром и разумом многоопытным чую: зло губительное на том пути для смертного стоит. Тень та черная, что за тобой охотится, почище любого зверя будет. Обещай, что не ступишь больше на ту тропу гиблую, Чеслав!
Мара какое-то время смотрела на упрямо молчавшего и не поднимавшего на нее глаза парня, а потом, тяжело вздохнув, встала и пошла к выходу.
— Я сам волк-охотник! И мы еще посмотрим, кто кому дичью станет и кто кому горло перегрызет! — неожиданно встрепенувшись, вскочил и огрызнулся не хуже молодого волка Чеслав.
Мудрая старуха на то лишь усмехнулась с грустью и нежностью, отчего даже и морщин на ее лице поубавилось. Чеслав под чарами той нежности медленно сел на место. Но тут же лицо ведуньи стало суровым, а голос требовательным:
— Не упрямься, парень! Тебе еще жить да жить. Что до жреца... Ничего больше не скажу, потому как не ведаю, сам думай. Однако Великие отчего-то так и не открыли мне лик тени той. Не знаю отчего: то ли не время, то ли не мне должны открыть, а может, и потому, что его преданность мудрость их застила?
Сказав это, старуха решительно переступила порог, и далее слышны были лишь ее удаляющиеся шаги.
Чеслав какое-то время сидел неподвижно, все еще слыша, нет, не звук шагов, а эхо последних слов старой Мары и обдумывая их. Ох и дерзки те слова были, да и бесстрашны! Самим богам Великим упрек в них был!
А после, понукаемый живым интересом, молодой охотник внезапно сорвался с места и приник глазами к оконнице, выходящей на центр городища, через который должна была проследовать знахарка, чтобы попасть к воротам.
Он видел, как седовласая женщина с высоко поднятой головой, открыто и уверенно шествовала по селению.
Нет, это шла не изгнанница, которая, гонимая страхом, не должна была бы и мысли допускать нарушить запрет, наложенный на нее издавна. Шла женщина, выстоявшая среди жестоких бурь и испытаний, что не под силу и многим из достойных мужей будет. А на пути Мары виднелся все прибывающий народ, уже прознавший о ее внезапном появлении и влекомый теперь сюда любопытством. Люд, пораженный новостью, что отшельница посмела явиться в селение, замирал чуть в отдалении, не зная, как реагировать на столь явную дерзость. И что удивительно: никто из них и рта не решался открыть, шага в ее сторону ступить, то ли пораженный смелостью Мары, то ли из боязни, молвой знахарке приписываемой, что худое наслать на обидчика может. Так и удалилась она из пренебрегшего ею городища — изгнанная соплеменниками, но не сломленная, не павшая духом.
