Даже сам вице-канцлер, которого менее всего можно было заподозрить в добрых чувствах к Фике, бросил в сердцах:
– Да это не мать! Кукушка, ей-богу!
Иоганна уже не считала Софию пешкой в своей игре. Теперь она и сама вышла в великие политические игроки, завела салон, стала принимать самых ярых врагов вице-канцлера Бестужева: Лестока, де Ла Шетарди, Мардефельда, Брюммера… Никогда еще не была она так взвинчена и так болтлива. Воображала, что у нее голова великого политика, а судьба ее подвела к великой цели – стать лазутчиком короля Фридриха при русском дворе, его глазами и ушами… Однако императрица становилась все более и более холодна с ней.
В мае 1744 года Елизавета и ее двор отправились на богомолье в Троице-Сергиеву лавру. София, Иоганна и великий князь получили приказ следовать за ее величеством. Тотчас по прибытии императрица пригласила Иоганну в свои покои. Едва герцогиня вошла, Лесток плотно закрыл дверь прямо перед носом Софии. Делать нечего – и будущие жених и невеста остались непринужденно беседовать прямо на подоконнике перед малой гостиной императрицы.
Повзрослевшая за время болезни Фике чувствовала себя ближе к миру взрослых, чем к детским играм кузена, любителя оловянных солдатиков и сплетен. Дурно воспитанный мальчик, никем не любимый, грубиян, он относился к ней не как к невесте и даже не как к девушке, не испытывал никакого почтения, но при этом отчего-то искал с ней встреч. Понять, что происходит, София пока не могла, однако отчетливо ощутимый привкус отвращения стал посещать ее каждый раз при встрече с великим князем.
И вот в момент, когда она смеялась какой-то глупости, сказанной им, дверь в комнату отворилась и выбежал Лесток, врач и советник императрицы. С мрачным выражением лица он грубо обратился к Софии:
– Чему радуетесь? Собирайте лучше багаж! Уезжайте, возвращайтесь к себе!
От столь непочтительных слов Фике лишилась дара речи, а великий князь потребовал у Лестока объяснений.
– Потом все узнаете! – бросил Лесток с важным видом.
София поняла, что мать совершила очередную глупость. Удивительно, но даже великий князь понял это. Хотя, быть может, догадался по расстроенному лицу Фике.
– Но если ваша мать в чем-то виновата, вы же не отвечаете за это, – сказал он, пытаясь ее утешить.
– Мой долг – следовать за матерью и выполнять ее волю, – ответила девушка.
В глубине души она ждала, что великий князь будет умолять ее остаться. Хотя бы просто попросит. Но ему это и в голову не пришло: она ли, другая ли… «Мне стало ясно, что он расстанется со мной без сожаления, – напишет она в своих “Мемуарах”. – Видя такое отношение, я почувствовала, что он мне безразличен, но мечту о короне Российской империи мне терять не хотелось».
Неужели ее надежды рухнули? Неужели придется вернуться в Цербст с поникшей головой? Терзаемая опасениями, София чувствовала, что в эту минуту там, за закрытой дверью, где императрица разговаривает с матерью, решается ее будущее. Наконец царица вышла: лицо ее пылало гневом, взгляд был злой и мстительный, за ней семенила Иоганна, на ней лица вовсе не было, красные глаза выдавали, что она только что рыдала.
Инстинктивно молодые люди тотчас же спрыгнули с подоконника. Похоже, что их поспешная реакция смягчила гнев императрицы. Улыбнувшись, она нежно поцеловала обоих: от сердца Софии отлегло, и сразу же воскресла надежда. Значит, не все потеряно. Елизавета никогда не стала бы подчеркивать разницу между провинившейся матерью и невиновной дочерью, если бы была убеждена в вине обеих.
И только после стремительного ухода царицы София узнала наконец от зареванной матери причины скандала. Пока Иоганна с друзьями Франции и Пруссии предавалась интригам, имеющим «высокую цель» свержения вице-канцлера Бестужева, тот перехватывал и расшифровывал секретную почту де Ла Шетарди. В своих письмах француз весьма непочтительно отзывался об императрице, подчеркивая ее лень, легкомыслие, ненасытную страсть к нарядам, а в подтверждение цитировал высказывания Иоганны и представлял ее как агента на службе у короля Фридриха Второго. Собрав достаточное количество компрометирующих материалов против своих противников, Бестужев принес их и положил перед царицей. Разъяренная Елизавета, не медля ни секунды, выставила де Ла Шетарди за пределы России. Затем призвала Иоганну и жестко отчитала ее, пригрозив, что если та и дальше будет распускать свой длинный язык, то в двадцать четыре часа последует за опальным послом.
Вот так герцогиня Иоганна Ангальт-Цербстская лишилась доверия при дворе. Страсть к интригам погубила ее. Она тотчас ощутила пустоту вокруг себя. Уже никто не осмеливался посещать ее салон. Однако из страны Иоганну пока не выставили. Из уважения к дочери ей было позволено обитать в своих покоях. Она злилась: победил ее враг Бестужев, который тут же из вице-канцлера стал канцлером. От обиды и печали она набрасывалась на Софию, чья выдержка и уравновешенность все сильнее бесили ее. Мать обвиняла дочь во всех их бедах. Но девушка с похвальным стоицизмом взялась исправить все, что испортила мать. Она восстановила связи, исправила ошибки Иоганны, вновь завоевала симпатии. Предоставленная сама себе при иностранном дворе, в стране, нравов которой она еще не знала, язык которой давался ей с колоссальным трудом, отягощенная тщеславной и злобной матерью, без друзей, без советчиков, опасаясь ловушек, она твердо следовала избранному пути. Она должна была, нет, просто обязана расположить к себе императрицу, раз уж невозможно обольстить Петра, смягчить ужасного Бестужева, раз невозможно его устранить. В противовес лицемерным ухищрениям матери честность дочери стала в глазах императрицы особенно трогательной.
Поняв, что на этот раз все обошлось, София с удвоенной энергией стала изучать русский язык и догматы православной веры. Гроза миновала. Вновь заговорили о крещении и об обручении. София старалась быть нежной с жалким Петром, при всем его косоглазии, бледности и худосочности. Великий же князь относился к женитьбе с таким же безразличием, как если бы речь шла о новом платье. «Ничего хорошего сердце мне не предвещало, – запишет позже Екатерина в своих дневниках. – Двигало мной только честолюбие. В душе моей не было и тени сомнения: я сама добьюсь своего и стану русской императрицей».
Состоялось обручение, Иоганна нашла в себе силы даже найти привлекательной собственную дочь в новом платье. Однако ее расположения хватило ненадолго: она была убеждена, что весьма и весьма недостаточно воздают почестей матери «наследницы» трона. Во время обеда после обручения она потребовала, чтобы ее посадили вместе с великокняжеской четой и рядом с императрицей. Ее место, заявила она, не среди придворных дам. Императрицу, так и не простившую Иоганну, эти претензии раздражали, Екатерина промолчала, но ей было необыкновенно стыдно за новую выходку матери. Двор в замешательстве замер. Наконец для Иоганны накрыли отдельный стол в застекленной ложе на хорах напротив трона.
После празднеств благодеяния императрицы продолжились с удвоенной силой. Подарки сыпались как из рога изобилия: украшения, драгоценные ткани, тридцать тысяч рублей на мелкие расходы будущей великой княгини. Теперь у нее был свой двор, тщательно подобранный императрицей для ее развлечения: камергеры, придворные дамы и фрейлины, все молодые и веселого нрава. Среди них не было никого из бывшего окружения Иоганны. Более того, среди них был сын канцлера Бестужева. Теперь, если герцогине Ангальт-Цербстской хотелось увидеть дочь, она должна была испросить разрешения, дождаться оного, к тому же ждать, когда о ней доложат. Почти всегда, что было еще унизительнее, при этих встречах присутствовал кто-нибудь из камергеров. Согласно этикету Иоганна обязана была с почтением относиться к той, кому еще вчера спокойно могла отвесить пощечину «за дурное поведение». Никогда еще герцогиня не чувствовала себя такой униженной.
