– Значит, мало того что ты сам заложник ситуации, ты и меня хочешь сделать подобным себе? За что честь такая, позволь узнать?
– Я хорошо помню Порт-Артур. Если бы не действия контрразведки, а также твои личные дела и поступки, то город и дня не продержался бы. Никакая самоотверженность флота и армии не спасла бы от казнокрадов и предателей.
– Саша, мне надо подумать, – только и ответил генерал Степанов.
Точно такую же фразу этим холодным зимним вечером произнес другой человек. По другую сторону фронта. В городе Вятка, где протекает великая русская река Волга. И оттуда открывается прямой путь и на Москву, и на Петроград, и на Архангельск. Человек произнес эти слова с легким кавказским акцентом, прикуривая дорогую папиросу. У него уже была курительная трубка, которая станет через несколько лет знаменита на весь мир не менее, чем сам он. Он будет знаменит так же, как другой курильщик, обожающий сигары, – Уинстон Черчилль. Но в те январские дни 1919 года человек этот еще не совсем определился в способе курения табака. Он ничего еще не слышал о Черчилле, как и Черчилль о нем. Но он уже был известен в кругу революционеров, специализировавшихся на экспроприациях. Знала его и царская охранка, выделив из общего числа экстремистов как организатора и вдохновителя нескольких громких ограблений. Теперь этот человек приобретал известность как специалист по чрезвычайным ситуациям на фронтах Гражданской войны.
– Мне надо подумать, – повторил он с легким кавказским акцентом.
– Коба, – обратился Дзержинский к Сталину, – нам не в чем себя упрекнуть. Мало ли что говорит Ленин! Ильич в последнее время использует нас как пожарную команду.
– Я согласен с тобой, – ответил Сталин. – Надеюсь, в мягкости он меня больше не упрекает?
Дзержинский только что вернулся из Москвы. Ленин, всего год назад действительно обвинявший Сталина в «излишней мягкости», после Царицына, а теперь и Вятки не видел причин для обвинений. Наоборот, направляя Сталина под Пермь, Ленин упрекал уже других: «Боюсь, что Смилга будет мягок... и не в состоянии восстановить порядок». И послал Сталина, способного «порядок восстановить».
– Возвращаемся в Москву вместе, – продолжал Дзержинский. – Нечего тебе здесь одному делать. Ленин собрал в своих руках такую власть, что практически единолично принимает решения.
– Я иначе скажу, – с расстановкой продолжал мысль собеседника Сталин. – Мы с тобой для Ильича противовес. Как только он не может с кем-нибудь справиться, вспоминает нас. Вот мы с тобой и дружим – то против Свердлова, то против Троцкого. Он нас и сюда послал, чтоб лишний раз показать Троцкому, чего он стоит. Вот уж кого он в мягкости никогда не упрекал.
– А толку что? – Дзержинский тоже закурил. – Прошлым летом даже чекисты возмущались. Это надо было додуматься, расстреливать каждого десятого в отступивших частях! Чингисхан нашелся!
– Троцкий еще свернет себе шею.
– Ладно, Коба. Черт с ним! Что тут у нас творилось, пока меня не было?
– Худшее позади. Пепеляев наступать по-настоящему не будет. Как говорят военспецы, фронт стабилизировался. Думаю, что сам Колчак не знает, где ему этой зимой наступать. Вот подпиши. – Сталин протянул Дзержинскому лист бумаги.
Дзержинский быстро пробежал глазами текст. Задержался только на последнем абзаце: «Всероссийское бюро комиссаров снабжает воинские части мальчишками-„комиссарами“, совершенно неспособными к постановке сколь-нибудь удовлетворительной политической работы».
– Это лишнее. Я Ленину все и так объяснил.
– При чем тут Ленин? – раздраженно спросил Сталин. – Ленин Лениным, а бюро комиссаров должно делать выводы. И потом, я Сталин или не Сталин?
– Сталин ты. Сталин, – ответил, улыбаясь, Дзержинский и поставил свою подпись.
– Слушай, зачем улыбаешься, а? Обидеть хочешь?
– Извини, дорогой. Просто компания у нас забавная. Меня за глаза стали называть Железным Феликсом. А ты Сталин. Металлическая основа советского правительства.
– А вот за глаза не надо ничего говорить, – мрачно ответил Сталин.
В этот момент он опять вспомнил о своем не нравившемся ему имени Иосиф. Всю жизнь он пытался избавиться от своего библейского имени. И, надо сказать, ему это почти удалось. Он стал просто товарищем Сталиным. Вот так просто и со вкусом. Обращение к нему полным именем – Иосиф Виссарионович – он часто будет воспринимать как посягательство на свой авторитет. Со временем и дружеское Коба будет его раздражать, и также будет стоить жизни многим соратникам. Какой он Коба?! Он Сталин! Товарищ Сталин.
И Дзержинский, и Сталин имели полное право называть многих из расстрелянных в эти дни комиссаров мальчишками. Вообще необходимо отметить, что большевистское руководство в большинстве своем принадлежало к среднему возрасту. Это были люди зрелые.
Сорокалетний рубеж для любого человека – дело серьезное. Для революционера – дело, серьезное вдвойне. Сорок лет связывают с понятием «кризис возраста». Если обычный человек вольно и невольно в сорок лет начинает подводить итоги, то сорокалетний революционер подводит итоги революционной деятельности. Судьба подарила тогдашним руководителям Коммунистической партии исключительный шанс продолжить жизнь в совершенно новом качестве. Результат их деятельности, казалось, был налицо. Из неуспешных, нереализованных революционеров – считай, неудачников по определению – они в одночасье стали не только успешными, но и реализованными. И теперь для них становилось важным то, как они будут жить дальше. Тридцатидевятилетний в 1919 году Сталин потому и стал Сталиным, что одним из первых осознал, что имеет шансы прожить долгую и, назло всему, успешную жизнь. Одним из первых он понял и то, что весь жизненный дореволюционный опыт позволяет ему быть на шаг впереди других. Он был на десять лет младше Ленина, одна из кличек которого, кстати, была Старик. Понятно, что не случайно. Узнав, что по ту сторону фронта им противостоят только что произведенные в генералы некие Пепеляев и его начальник штаба Мирк, которым нет еще и тридцати, Сталин был уверен, что колчаковское руководство одернет их как зарвавшихся мальчишек. Не расстреляет, конечно, как они с Дзержинским расстреляли красных командиров и комиссаров-мальчишек. Тем более что этих двух молодых генералов и не за что расстреливать. Но одернет. Захватили Пермь – и довольно с вас почестей и славы! Есть и более заслуженные люди – так думал Иосиф Сталин. И надо сказать, он не был далек от истины. Он всегда умел воспринимать ситуации во всей их сложности, не упуская ни одной детали и мелочи, о которых многие даже не подозревали. И еще запоминал. Все запоминал. Как запомнил и без труда через двадцать лет вспомнил опять не только фамилию Пепеляев, но и фамилию начальника штаба у Пепеляева.
– Ты что-то прямо как чеховская сестра, – закуривая новую папиросу, вдруг с улыбкой сказал Сталин.
– Не понял тебя, Коба.
– Все повторяешь: «В Москву. В Москву!»
Дзержинский в очередной раз поразился перепаду в настроении товарища по партии. Как поразился своеобразному чувству юмора. Оба рассмеялись, и оба закашлялись, выдохнув табачный дым. Курили они очень много. А искренне порадоваться и посмеяться причины у них были. Они железной волей, решительно и жестоко ликвидировали крайне опасную ситуацию около Перми. Ситуацию, которую Ленин назвал не иначе как «Пермской катастрофой». Довольные собой, они снова молча курили.
