– Кто бы мог подумать во время Брусиловского прорыва, что под нашим началом служит будущий советский полководец, разгромивший японцев!
– А почему ты не спросишь ничего про меня?
– Думаю, что, если сочтешь нужным, сам расскажешь, – резонно заметил Пул – Пулков.
Их беседу прервал вошедший финский офицер. Из его доклада Пулу – Пулкову Суровцев понял, что Маннергейм приглашает его, Суровцева, к себе в кабинет. Тут же вошли уже знакомые санитары. Они сначала покатили коляску с Суровцевым, затем, то подхватывая ее на руки, то снова быстро раскатывая по полу, быстро преодолели пространство лестничных маршей и коридоров замка.
* * *
Точно в молодости, сердце рвалось из груди барона. Пенсне от набежавших слез два раза готово было упасть с переносицы, когда он читал милый его сердцу почерк страстно любимой когда-то женщины. Письмо было коротким и от этого еще более дорогим. Русская и советская балерина и его возлюбленная Екатерина Гельцер обращалась к нему нежным именем Тутси: «Мой милый, мой горячо любимый голубоглазый рыцарь Тутси! Сама судьба не оставила мне шанса когда-нибудь хотя бы раз увидеть тебя. Безмерно радуюсь возможности сказать тебе свое „люблю“. Прошедшие годы многое изменили, но эти изменения не коснулись святого места в моей душе, где всегда был и есть ты. Жизнь моя текла по законам непростого, иногда страшного, времени, но она была освящена любовью к тебе. Пламя твоей любви согревало мою душу в самую лютую стужу. Я уже не молода, но от этого любовь к тебе стала только нежней и крепче. Береги себя, мой любимый рыцарь. Пусть Господь не оставляет тебя своей милостью. Много раз целую и нежно обнимаю тебя. Навсегда твоя Екатерина».
Какое-то время он сидел, предавшись воспоминаниям. Он отдавал себе отчет, что письмо от Екатерины Гельцер не раз и не два прочли советские разведчики и контрразведчики самого высокого уровня. Возможно, что и сам Сталин читал его. Само письмо было не чем иным, как напоминанием о том, что советские чекисты всегда знали об этой любовной связи, но не тронули возлюбленную барона. Не тронули даже во время ста пяти дней кровопролитной и позорной для СССР советско-финской войны. Барон понимал, что на самом высоком уровне органам государственной безопасности было приказано не подвергать Екатерину никаким репрессиям. Что это, если не демонстрация готовности пойти на контакт с военным руководителем Финляндии? Но кто виноват, что Сталин своей политикой буквально толкнул маленькую Финляндию в объятия Германии? Знал Маннергейм и то, что при заключении пакта Молотова – Риббентропа советы поднимали вопрос о присоединении территории Финляндии заодно с Латвией, Эстонией и Литвой к СССР. И вот это письмо, и само появление здесь Мирка-Суровцева, бывшего генерала белой армии, могли означать только одно – русские сделали шаг к сближению. Сомнений в том, что за миссией Мирка-Суровцева стоит сам глава Советского Союза, у Маннергейма не было. Он понял, что там, в Кремле, происходит некая переоценка ценностей и прошедших событий. Никаких иллюзий насчет личности Сталина барон не питал, но он не испытывал их и по отношению к Гитлеру. И похоже, он лучше их обоих знал саму Россию. Ту Россию, с которой были связаны его лучшие годы и которой он честно и беззаветно служил. «Россия не страна – Россия вселенная», – часто повторял он слова Екатерины II. Россия всегда жила и будет жить по своим, только ей известным, законам. Что только не творили с ней ее реформаторы, но их реформы всегда достигали совсем не тех результатов, какие можно было ожидать. Россию нужно уважать и слушать. Как он сам слушал и старался понять народ Финляндии, который волей Божьей был доверен ему. И, он чувствовал, это ему удавалось. Финны любили и уважали своего сначала регента и главнокомандующего, а затем и президента.
Когда Суровцев оказался в кабинете Маннергейма, то, как и при первом посещении, невольно заскользил взглядом по книжным шкафам. С самого детства любовь к книгам прошла с ним через всю жизнь. Но так было угодно судьбе, что своей библиотеки он до сих пор и не собрал. Книги буквально прилипали к нему, но ему постоянно приходилось их оставлять. По отношению к ним он чувствовал себя предателем.
– Голубчик, я несказанно рад видеть вас живым и здоровым. И спасибо вам за письмо, – начал беседу Маннергейм. – Полагаю, вы прожили непростые годы там, в России. Но это в моих глазах делает вам честь. Не помню, кто сказал о Екатерине Великой: «Немка по происхождению, француженка по воспитанию и русская душой». Это во многом и про нас с вами. Золото, доверенное мне, я не только сохранил, но и приумножил. Как и было оговорено – это золото принадлежит будущей России. Все эти годы я не прерывал связи с генералом Степановым. Уже сегодня по своим каналам я сообщу ему о вас и вашем пребывании в Финляндии. За прошедшие годы он не раз гостил у меня. Думаю, что и вам предстоит встреча с вашим воспитателем и благодетелем.
– Я буду вам очень признателен, ваше превосходительство.
– Если б вы только знали, как согревает меня такое обращение. Точно возвращается прошлое, которого я не только не стыжусь, но и горжусь им. Верю, что когда-нибудь Россия вспомнит обо мне. И ей не за что будет меня упрекнуть. Россия поймет и за все простит меня. Теперь о вашей миссии. Что конкретно привело вас сюда?
– Вероятно, я только одно из звеньев в цепи многих мероприятий. С одной стороны, Сталин ищет каналы для возможных переговоров с Гитлером. С другой стороны, страна, как никогда прежде, нуждается если не в союзничестве, то в сочувствии и понимании.
– Я так и понял. Вы разговаривали лично со Сталиным?
– Так точно.
– И что же?
– Он спросил: «Как по-вашему, товарищ генерал, будет ли Маннергейм и дальше воздерживаться от активных действий против СССР?»
– Вы генерал русской армии?
– Во время этой встречи Сталин снова и произвел меня в генералы. Теперь в генералы Красной армии.
– Чудны дела твои, Господи, – только и сказал барон. – И что же дальше?
– Я ответил: «Могу только повторить слова Библии: „Как человек может поручиться за кого-то, когда не может поручиться за себя?“ Он мне в ответ сказал буквально следующее: „В отличие от советской власти Сталин может ручаться за себя“. О себе он говорил в третьем лице. Память у меня еще неплохая. Дословно это было так: „Сталин не бросает слова на ветер. Нам нужно, чтобы барон не спешил помогать Гитлеру. В отличие от Колчака товарищ Сталин дает гарантию барону Маннергейму. Финляндия в дальнейшем видится Сталину страной нейтральной“. „Следует ли мне рассматривать барона как канал возможных мирных переговоров с Гитлером?“ – спросил уже я. Он ответил: „Вы должны сами дать ответ на этот вопрос при встрече с Маннергеймом“. Вот такой был разговор. Вопрос о золоте Колчака, что меня очень поразило, он пропустил. Хотя в отличие от чекистов, по-моему, догадался, что какая-то часть его попала в Финляндию.
Маннергейм вышел из-за стола и в раздумье сделал несколько шагов по своему, не столь просторному, как у Сталина, кабинету.
– Обговорите с Пулом канал, по которому свяжетесь с Москвой. Я, честно признаюсь, рад, что Кремль заметил мою сдержанность в отношениях с Гитлером. Вы тоже прекрасно понимаете, что мне при желании можно достаточно легко перерезать дорогу на Мурманск и лишить Россию связи с единственным незамерзающим северным портом. Это можно было сделать еще в первые дни войны. Но, думаю, значение Мурманска для страны переоценить невозможно. И оно будет с каждым днем только возрастать. Не буду скрывать, что Финляндия испытывает серьезное давление со стороны Германии. Несмотря на это, я сделаю все возможное, чтобы избежать штурма Петербурга-Петрограда. Я не допущу превращение города моей молодости в руины. Даже несмотря на то что он теперь носит имя Ленина. Но в конечном итоге все зависит от побед Красной армии на Западном фронте. Выйти из войны я пока не могу, но и строить великую Германию за счет финского народа я не намерен. Что касается возможных переговоров России и Германии, то, как способ затягивания времени, можно и рассмотреть. Но не через финское посредничество. Для этого нужна страна с вековыми традициями нейтралитета. А нейтралитет – это, к сожалению, пока только мечта финского народа. И для осуществления этой мечты я готов пойти на многое.
