– Отвечайте! А впрочем, молчите. Слушайте меня. Внимательно слушайте. Я вам расскажу одну поучительную историю про вашего, так сказать, боевого товарища.
Суровцев с интересом поднял глаза на чекиста. «О чем это он собирается рассказывать?» – подумал арестованный.
– Вы же не станете отрицать, что были знакомы с колчаковским генералом Анатолием Николаевичем Пепеляевым еще с юнкерских лет?
– Не совсем так.
Судоплатов уже готов был рассвирепеть от такого лживого заявления, но арестованный тут же поправился:
– Я хотел сказать, что мы с Анатолием были знакомы и дружны даже не с юнкерских усов. Мы знали друг друга, как говорится, «с кадетских соплей».
– Известно ли вам что-нибудь о судьбе Пепеляева после Гражданской войны?
– Я слышал какие-то слухи, но не верил им.
– Что ж, давайте излагайте, что за слухи до вас доходили, а я вам скажу, что было на самом деле.
Суровцеву не хотелось врать. В общих чертах он знал все, исключая то, жив или же расстрелян Анатоль на сегодняшний день. Скорее всего расстрелян. Иначе разговор о нем происходил бы как-то по-другому. Но и рассказывать о своей послевоенной встрече с Анатолием он не собирался. Он, по обыкновению, выбрал путь полуправды:
– Я слышал, что после разгрома армии он был в Харбине. Жутко бедствовал. В 1923 году с вооруженным отрядом вторгся на территорию республики. Говорили, что сдался властям. Был, как и я, приговорен к высшей мере. Но расстрелян не был. Говорили, что отсидел десять лет, был прощен и освобожден. Последнее, думаю, слишком невероятно, чтобы быть правдой.
– Если вы что-то недоговариваете, то тем хуже для вас. А теперь слушайте правду. Он действительно сдался нам. Но сдался лишь тогда, когда у него не оставалось другого выхода. Отсидел он не десять, а тринадцать лет. Причем, что любопытно, после ярославской тюрьмы и Бутырок во внутренней нашей тюрьме он содержался в той же камере, в которой теперь содержитесь вы. Прямо мистика какая-то. Вы не находите? Его делом занимался тогдашний начальник особого отдела НКВД Гай с ведома самого наркома Генриха Ягоды. Они действительно освободили вашего дружка. Я не стану скрывать, что это тоже было им поставлено в вину наряду с другими преступлениями, за которые их судили, а затем расстреляли. Я вам больше скажу: отпустили они Пепеляева именно из-за того, что в очередной раз всплыл вопрос о золоте Колчака. Причастность Пепеляева была, казалось бы, очевидной. Вот и решили понаблюдать за ним на свободе. Из показаний Пепеляева в ходе следствия всплывала и ваша фамилия. Пепеляев даже назвал вас как Мирка. Но умолчал, что это только часть двойной фамилии Мирк-Суровцев. Я думаю, он что-то знал про золото, но убежден, что главным в этой истории были вы. Именно вы, а не Пепеляев.
– А почему не Пепеляев?
– Я вам скажу почему. Пепеляев – смелый боевой генерал, но не склонный к интригам, не владеющий навыками конспирации. И тем более не способный к сохранению тайн такого рода. Несколько сот пудов золота – это не фунт изюма. За тринадцать месяцев на свободе, знай он что-нибудь, чем-то неминуемо выдал бы себя. А наблюдение за ним велось более чем пристальное. Все Воронежское управление НКВД во главе со своим начальником Эстриным, мне кажется, только тем и занималось, что следило за Пепеляевым. После этого Эстрина осталось несколько томов донесений о Пепеляеве. Где был, с кем разговаривал, вплоть до того, когда и куда в туалет ходил.
«Но нашу встречу с Анатолием этот Эстрин проглядел», – отметил про себя Суровцев. И тут же спросил:
– Скажите, он жив сейчас?
– Кто? Эстрин или Пепеляев? Нет, конечно, – словно речь шла о каком-то пустяке, а не о человеческих жизнях, ответил Судоплатов. – Не о них сейчас речь. О вас, милейший. Я не собираюсь с вами больше возиться подобно тому, как Гай и Ягода возились с Пепеляевым. Не хотите говорить – не надо. Отправитесь в Лефортово. Оснований для отсрочки смертного приговора я почти не нахожу. Я не желаю рисковать из-за какого-то мифического золота Колчака своей репутацией. Есть оно? Говорите. Нет или не знаете? Все – прощайте на веки вечные! Сейчас я прикажу вас увести, и если вы при следующей нашей встрече не скажете мне что-то конкретное по этому вопросу, то пеняйте на себя. Я не собираюсь покрывать такого врага, как вы. Одно то, что товарищ Сталин сталкивался с вами как с врагом во время Гражданской войны, освобождает меня от всяких сомнений. У меня к тому же есть документальное подтверждение того, что вы с вашим другом Пепеляевым в девятнадцатом году, вопреки приказу Колчака наступать в южном направлении, рвались к Вятке. И трудно сказать, как повернулось бы дело, если бы ваши начальники были более разумны и позволили вам это сделать. И если бы в Вятке в то время были не товарищ Сталин и Дзержинский, а кто-нибудь другой, то, возможно, история Гражданской войны оказалась бы отличной от нынешней. Тут и военным быть не надо, чтобы понять, что ваше наступление на Вятку могло закончиться сдачей Петрограда и соединением армий Колчака с северными армиями Юденича и Миллера.
– Ленинский сборник. Двадцать четвертый том...
– Что? – не поняв, о чем говорит заключенный, спросил Судоплатов.
Мирк кивнул на книжный шкаф с полным собранием сочинений Ленина и Сталина.
– Я вспомнил ленинские телеграммы на Восточный фронт. Они в двадцать четвертом томе собрания сочинений. Страница то ли двенадцать, то ли тринадцать, – как о чем-то обыденном поведал арестант.
Судоплатову опять показалось, что арестованный издевается над ним. Он долго и пристально смотрел на него. Затем ему стало любопытно. Действительно ли этот человек обладает такой феноменальной памятью? Он раскрыл шкаф, достал названный том и раскрыл его на двенадцатой странице.
– Телеграмма за июнь 1919-го. Начинается со слов «Считаю величайшей опасностью», – подсказал Суровцев.
Судоплатов сразу уперся взглядом в эту телеграмму, адресованную Сталину и Дзержинскому: «Считаю величайшей опасностью возможное движение Колчака на Вятку для прорыв к Питеру. Ленин».
– Вот-вот, – помахивая томиком, произнес заместитель наркома. – Еще один из ваших фокусов. А они мне уже надоели, – опять повторился он.
В дверях появился секретарь с подносом, на котором под салфеткой угадывался кофейник и чашки. Раздражение Судоплатова грозило превратиться в срыв. Его разозлило то, что секретарь даже не поинтересовался, нужна ли вторая чашка для арестованного. Он уже привык к тому, что Судоплатов обычно угощает этого заключенного чаем.
– Поставьте и позовите охранника, – поморщившись, бросил он секретарю.
Тот удалился, а через мгновение вошел и замер у дверей надзиратель-охранник. Суровцев встал, но не двинулся к входной двери.
– Сейчас вас отведут в камеру. Я даю вам сутки на размышление. Суток, думаю, вам хватит, чтоб вспомнить все детали изъятия и сокрытия золота Колчака. Это даже много при вашей-то памяти. Чтобы попрощаться с жизнью, суток для вас будет довольно, если вы не пожелаете ничего вспоминать. И еще раз: подробный отчет о вашей встрече с немецким полковником. Вы что-то хотите мне сказать?
