Он выпил водки, прямо не отходя от стойки, и, поедая бутерброды с сыром, улыбаясь с видом знатока, как цыган лошадь, рассматривал женщину, чем буквально вогнал ее в краску. Посетителей в чайной почти не было. Наконец, съев последний бутерброд и аккуратно вытирая бумажной салфеткой рот, он многозначительно проговорил:
– Вот так и подмывает спросить. До какого часу вы работаете?
– Так и спросите, – подавшись к нему налитой зрелой грудью, произнесла женщина.
– Сдается мне, что такую красавицу, как вы, не могут не встречать после работы.
«Черт кудрявый, – с досадой думала женщина. – Все нутро переворачивает!» Точно знает, что к вечеру сюда, чтоб проводить ее домой, припрется Лугинецкий, будь он неладен. И затем поплетется к ней на квартиру. И потом в постели будет жаться к ней и тыкаться, как телок, в плечи и груди своей прыщавой рожей. И, наконец, войдет в нее. И в конце концов затихнет на ней. Так и не дав ей всей полноты самой обычной женской радости. А то и того хуже. Заголит прямо вот здесь, у буфетной стойки, и, как кабель сучку, оприходует в полминуты, да еще и скажет: «Мне на дежурство сегодня. Извиняй». «Вот такие, как Лугинецкий, пальцем деланные, и изничтожили почти всех нормальных мужиков!» – злилась она.
– Если хочешь со мной серьезно повстречаться, то приходи завтра часам к восьми сюда, – глядя ему в глаза, до краев наполненная желанием, вполголоса произнесла она.
– Приду, – так же глядя ей в глаза, произнес он. – Если не сами ноги, то все другое к тебе точно притащит. Как зовут-то тебя, красавица?
– Надеждой зовут, – широко улыбнувшись, представилась женщина. – А тебя как прозывают?
– При встрече на ушко тебе скажу, если ждать будешь.
– Буду. Как жениха, ждать буду, – сказала она и отвернулась. – Ступай, – добавила через плечо. – Не то с греха от тебя умрешь.
Соткин теперь увидел ее со спины. Вид стройной женской фигуры заставил сглотнуть скопившуюся в горле слюну. Ничего больше не говоря, он вышел из чайной, оставив на алюминиевой тарелочке, привинченной к стойке, мелочь сдачи. Женщина проводила его статную фигуру взглядом и стала думать, что нужно сегодня что-то придумать для Лугинецкого. Она мысленно была уже в завтрашнем вечере. Только бы пришел, не обманул ее новый знакомый. А что наврать Лугинецкому, как на завтра избавиться от него и о том, куда ей вести своего нового приятеля, имени которого она не знала, она пока и не думала. Она поняла, что при таком сильном желании встречи она все решит и преодолеет.
Выйдя из чайной, он еще раз взглянул на изуродованную статую крылатой Немезиды с кулаком и мечом и свернул в одну из улочек. Нашел знакомый магазинчик. Купил бутылку водки и небольшого вяленого подлещика. Сунув поллитровку во внутренний карман пиджака, а подлещика в карман широких брюк, опять проходя мимо чайной, подумал о буфетчице. Не эту женщину он хотел бы сегодня видеть, но та, которая все утро и весь сегодняшний день занимала его мысли, при всей географической близости была далека и недоступна. «Об Алине лучше не думать», – решил он.
Он прошел мимо макушинского Дома науки. За тридцать лет существования этого дома чего только в нем не находилось! Науку в нем, представленную женскими курсами, сменили военнопленные чехи, затем отделение Академии Генерального штаба, потом снова казармы, уже красных солдат-интернационалистов. Сейчас в нем был какой-то техникум. А в скверике рядом нашел свой последний приют сам Петр Макушин – книгоиздатель и просветитель, главный строитель Дома науки. Соткин через Суровцева был знаком со стариком, на чьей надгробной плите высечены слова: «Ни одного неграмотного». Креста на могиле не было. На некоем подобии фонарного столба сейчас горела тусклая лампочка. «Хрен-то с таким светом нашу неграмотность осветишь», – подумал Соткин.
Не останавливаясь, он прошел мимо могилы. Путь его лежал к другим, многочисленным покойникам. Остаток дня он собирался пересидеть на кладбище, посчитав его самым спокойным местом в городе. Кладбище было неподалеку. Миновав многочисленные разграбленные купеческие семейные склепы и могилы с тяжелыми надгробиями, он нашел скромную мещанскую могилку со столиком. Поставил на столик бутылку, расстелил газету, положил на нее подлещика.
– Стаканчик не нужно? – услышал он вкрадчивый голос за спиной.
Обернувшись на голос, он увидел старуху с испитым морщинистым лицом и с маленькими хищными глазами, впившуюся своим цепким взглядом в поллитровку. Крестясь, женщина приблизилась:
– Матушку пришел навестить, соколик?
Соткин бросил взгляд на дату смерти на деревянном крестике.
– Бабушку, – не моргнув глазом соврал он. – Помяни со мной рабу Божью.
– Пелагеюшку, – подсказала старушка.
«Принес тебя черт на мою голову», – подумал Соткин. Он взял из руки старушки стеклянную семидесятиграммовую стопку. Посмотрел на дно.
– Чистенькая, соколик. Чистенькая стопочка. А водочка, она еще больше очистит. Водочка, она сладенькая при всей горечи своей. Ты налей, не поскупись. А я уж отойду потом, помолюсь за бабушку твою. Я покойницу-то знала. Хорошая тетушка была. Смиренной покойница была, упокой Господи душу ее кроткую!
Нужно отдать должное этой старушке. Надоедать своим присутствием Соткину она все же не собиралась. Не поморщившись, она выпила стопку водки, закусила ее одной из двух карамелек, вынутых ею из небольшой наплечной сумы. Другую карамельку положила на столик рядом с рыбой. Угостила.
– Ну вот и хорошо, вот так-то оно и ладненько. Спасибо, соколик, что не пожадничал водочки. А я уж помолюсь. А стопочку и бутылочку ты уж вот тут у могилки оставь. Я не сегодня, так завтра утречком заберу, – проговорила она и исчезла, точно растворилась среди заросших деревьями могил.
Соткин выпил водки, зажевал ломтиком рыбы. Закурил папиросу. В который раз за последние годы стал размышлять: «Как жить дальше? Казалось бы, чего проще? Живи себе да живи! Ан нет. Простой жизни никак не получается. Умереть просто – это пожалуйста. Это в любой день и в любой час». В который раз он пытался определить тот день в своей жизни, который оказался решающим во всей его судьбе. Все же, наверное, это было его офицерство. Прав был его фронтовой друг Георгий Жуков...
Во время Брусиловского прорыва, в 1916 году, Мирк-Суровцев завел с ними речь о поступлении в военное училище, куда он рекомендовал поступать Жукову и Соткину. Три класса церковно-приходской школы с похвальным листом по окончании и полный курс городского училища у Жукова, а также полный курс реального училища у Соткина делали их потенциальными курсантами офицерских курсов или военного училища. Соткин уже дал свое согласие на учебу. Жуков же не сказал ни «да» ни «нет», но в разговоре с Соткиным не преминул заметить:
– Серьезно учить, один черт, не будут! А выйдем в офицеры, так и от солдат оторвемся, и в офицерский круг не войдем. Я так не хочу. Потом, говорят, училище сейчас вроде нашей учебной команды, только что погоны юнкерские. А попадется какой-нибудь дятел вроде нашего Бородавко?
